раздирало на части. Дышать он не мог. Попытался говорить, но получался какой-то скулеж. Позорный детский скулеж.

И он почувствовал запах дерьма.

Своего собственного.

Нет, только не это.

И еще один резкий удар. Нет – и он согнулся пополам, нет, нет, – и тут ему наотмашь врезали по ногам чем-то вроде биты или дубинки.

– Ишь, мудила, – проворчал один из нападавших. – Канарейкой запел.

– Жидолюб сраный, – пропыхтел второй, нанося еще один удар Майклу в живот. – Поганый полужид. Получи-ка.

– Это тебе от Фрэнки, – сказал третий. – Шлет тебе приветик. С пожеланиями хорошо провести лето. Он будет думать о тебе по ночам. И о твоих долбаных дружках.

Майкл подумал: я, наверное, умру. Они собираются меня убить.

И тут пропахший дерьмом мир сорвался и исчез – осталась лишь белая звенящая пустота.

25

Мамин шепот звучал нежно и успокаивающе, но глаза ее были широко раскрыты и полны тревоги, а затем она пропала. На него уставился лысый человек в очках с толстыми линзами, который своими мягкими пальцами пытался раскрыть ему веки на заплывшем глазу. Позади лысого человека был ряд темных и светлых горизонтальных полос. Все это тоже утонуло. Теперь на него смотрел отец Хини, его губы шевелились, но слов слышно не было, и он тоже растворился. Ему засунули под язык какую-то трубочку из холодного стекла, она нагрелась, и ее вынули. Каждая попытка пошевельнуться приносила боль. Ему было жарко и мокро, он понял, что описался, и это его смутило. Металлический вкус во рту. Что-то приделано к руке, а когда он оставался один и смотрел на чередующиеся светлые и темные полосы, линии становились пурпурными и розовыми. Все звуки доносились будто бы издалека. Скрипели колеса. Звякали тарелки. Невнятный голос из репродуктора. Он слышал, как бусинки четок легонько постукивали друг о друга. Пахло чем-то мыльным. Его ворочали с боку на бок, что-то вкалывали, что-то куда-то вставляли и вынимали, обтирали, ощупывали.

Так прошла пара суток.

Затем он, проснувшись, снова увидел лицо мамы – ее глаза были полны облегчения, холодной рукой она трогала его щеку. Он сказал: привет, мам; она выдохнула и сказала: ну, слава богу.

Рот был будто бы набит ватой, она поднесла к его губам стакан, и он пил холодную воду. Металлический привкус никуда не делся. Спустя некоторое время мамины глаза сузились, и с лицом, полным гнева, она спросила: кто это сделал с тобой, сынок?

Он попытался ей рассказать. Описал «соколов». Попробовал дать ей все понять, не называя имен. Он не назвал Шатуна-Скорлупку, Тормоза, Хорька и Русского. Он хотел рассказать все, что мог сообщить, не нарушая законов. Законов ирландцев. Законов улицы. Даже несмотря на то, чтó они сделали с ним. Шатун-Скорлупка, Тормоз, Хорек и Русский. Пусть даже они его избили и изранили. Пусть даже из-за них он попал в эту палату.

А потом он вспомнил унизительный запах своего собственного дерьма – и не смог сдержаться. Перед ним ведь был не полицейский. Не окружной прокурор. Перед ним была его мама, здесь, в палате на третьем этаже бруклинской больницы Уэслиан. И он сказал ей их клички – в порядке появления: Шатун-Скорлупка, Тормоз, Хорек и Русский. Их настоящих имен он не знал. Хорек и Тормоз держали его за руки, а Шатун и Русский по очереди били. Он рассказал, что от них пахло пивом. И сказал, что они ему передали привет от Фрэнки Маккарти. Лишь о том, как он обделался, рассказывать не стал.

– Они били тебя дубинкой?

– Ага. По ноге. Я, правда, не разглядел – битой, дубинкой или чем-то вроде.

– Они больше не посмеют никого тронуть, – сказала она. – Я тебе обещаю.

Ее лицо избороздили морщины, зеленые глаза горели. Она вышла из палаты и вернулась, приведя с собой доктора – он улыбался и весь сиял. На голове не было ни волосинки. Но, в отличие от брата Таддеуса, у него были усы, брови и ресницы.

– Хорошо, – сказал он. – У вас, юноша, пара подбитых ребер, сломана нога, точнее берцовая кость, масса ушибов да шатаются несколько зубов. – Он делано улыбнулся. – В остальном вы свежи как огурчик.

Майкл попробовал засмеяться, но с его ребрами это толком не удалось. Он подумал, что Питу Рейзеру, наверное, тоже больно. И мистеру Джи. Кейт сказала ему лежать смирно. Когда доктор вышел, Майкл взял маму за руку.

– А что с моими друзьями? – спросил он. – Что случилось с Сонни и Джимми?

– Ничего, – сказала она с ноткой горечи в голосе. – Насколько я знаю.

– Ты уверена?

– Уверена, – сказала она. – А с чего ты взял, что с ними должно что-то случиться?

– «Соколы» мне вроде как намекнули, – сказал он. Его голос звучал разочарованно. Против его воли. – Они, видимо, думают, что мы все втроем настучали на Фрэнки Маккарти.

– Если бы с ними что-нибудь произошло, – сказала она, – я бы об этом знала.

– Мы ничего не сказали копам, мам, – прошептал он. – Мы ведь не стукачи.

Она сжала его руку, успокаивая, и посмотрела на ногу в гипсе.

– Но дядя Джимми, он же тупой, он вполне мог что-то рассказать копам, и, возможно… – Разболевшаяся голова мешала ему сосредоточиться. – Они ведь могли взять что-то из его показаний, добавить что-то, что слышали от других, ну кто его знает, мам? Но не от меня. Клянусь тебе… Это не я. Я не стукач.

Последовала долгая пауза, и Майкл почувствовал, как маму накрывает замешательство, словно туман.

– Сонни и Джимми, когда я был… ну, в отключке… они приходили меня навестить?

– Я не знаю, Майкл, – осторожно сказала она, уловив в его голосе ощущение покинутости. – К тебе не пускали посетителей – наверное, потому, что это дело… в общем, все это в ведении полицейских. Мне-то легче, я здесь работала и всех тут знаю, потому меня пустили. Ну, и я же твоя мать. Отец Хини тоже приходил… – Она отвернулась и посмотрела на улицу сквозь жалюзи. – В общем, я дам Сонни и Джимми знать, что с тобой все в порядке.

– А как насчет рабби Хирша?

– Я его здесь не видела, – сказала она.

– Если они пускают священников, то и его должны были пустить.

– Кто знает, Майкл. Я могу выяснить. А ты лучше бы отдохнул.

На него нахлынула усталость. Он попытался ей противиться, силился держать глаза открытыми. Мамина рука была теплой. И усталость взяла верх.

26

В бруклинской больнице Уэслиан Майкл провел девять пустых дней с тяжеленной гипсовой повязкой на лодыжке. К нему приходили посетители. Отец Хини зашел к нему и предупредил, чтобы он не беспокоился об экзаменах: ему разрешили сдать их, когда выздоровеет, даже если учебный год уже успеет закончиться. Однажды утром, проснувшись, он обнаружил перед собой Эбботта и Костелло. Сыщиков интересовали имена. Майкл сказал, что ничьих имен он не знает.

– Да ладно, пацан, не гони, – сказал Костелло. – Этих уродов знают все.

– Вот пусть все вам имена и называют, – сказал Майкл.

– То есть тебе помощь не нужна, так? – сказал Эбботт.

– Поздновато уже, – сказал Майкл.

Они вздохнули и ушли. Майкл думал, чтó мешает ему просто сообщить имена напавших на него. Шатун-Скорлупка, Тормоз, Хорек и Русский. Просто имена. Точнее, клички. А копы пускай сами выясняют имена и адреса. Но он не может так поступить. Даже несмотря на то, что они его избили, избили серьезно, он не опустится до стукачества. Если так поступит, то будет до конца своей жизни об этом жалеть. Будет идти по улице, вспомнит вдруг, как он однажды настучал, и весь день будет испорчен. Или попадет в армию, где его никто не знает, и его станут расспрашивать о жизни, но это он должен будет сохранить в тайне. Или его вызовут за чем-нибудь в участок, а там он встретит Эбботта и Костелло, и они припомнят, что он был стукачом, и расскажут остальным чертовым копам, а те разнесут весть по округе – ведь всем известно, что информаторов