Бабушка внимательно оглядела меня, как-то очень уж грустно улыбнулась и негромко произнесла:

— Я была немногим старше, чем ты сейчас, когда впервые казнила человека. Я сама вынесла ему приговор и сама привела его в исполнение.

— За что? — осторожно спросил я.

— За убийство моих друзей. Это была очень печальная история. По вине этого человека, точнее, этого подонка и предателя, погибли мои друзья, много друзей; а подонок сменил имя, внешность и спрятался там, где, по его мнению, никто не мог его достать. А я достала. И убила. Как-нибудь я расскажу тебе об этом более подробно, если тебе, конечно, интересно.

— Очень интересно, — сказал я и рискнул задать вопрос: — Это было в период бездарья, раз Вы были чуть старше меня?

— Это был переходный период — самое страшное время, из всех, что мне довелось пережить. Возможно, магия уже потихоньку возвращалась на Землю, но мы этого ещё не чувствовали, по крайней мере, я. Мы пытались выжить в одном очень нехорошем и страшном месте — я, твой прапрадед и наши друзья. К сожалению, выжили тогда не все, а мне снова пришлось убивать. Нам всем пришлось, но мне больше всех.

— Почему Вам больше всех? — не удержался я от очередного вопроса.

— Так получилось, мальчик мой, — ответила бабушка и дотронулась до моей ладони своими ледяными пальцами. — Кто-то должен был это делать, а я хоть ещё и не стала эльфом, но уже перестала быть человеком. Мне было не жаль тех, кого я убивала. Я не была жестокой и не имела склонностей к садизму, просто в какой-то момент перестала испытывать некоторые чувства: любовь, жалость, сострадание. Возможно, это была моя плата за то, чтобы стать одной из первых эльфиек, а может, даже первой.

От бабушкиных слов мне стало не по себе, я представил, что ей пришлось пережить сто лет назад, и мурашки пробежали по спине.

— А потом вернулась магия, и началась первая магическая война или, как её официально называют, Война Одарённых, — сказала бабушка. — Я убила немало народа: и в бою, и казнила. В основном это были нехорошие люди, орки и эльфы, но я допускаю, что иногда могла и ошибаться. И самое печальное — мне ещё предстоит убивать, хоть и совершенно не хочется этого делать. Но я чувствую — придётся. И скорее всего, мой мальчик, очень скоро. Поэтому сейчас в тюремном дворе пусть уж обойдутся без меня. С меня на сегодня хватит суда и приговора.

Мне очень не понравились слова бабушки о её предчувствии, а она тем временем ещё раз меня оглядела и произнесла:

— Неважно выглядишь.

— Чувствую себя я ещё хуже, чем выгляжу, — признался я.

— Ненависть, мальчик мой, мы провели почти два часа в атмосфере запредельной ненависти!

— Но я её не ощущал. Она лишь от Жилинского исходила; даже у Уварова это была не основная эмоция.

— Ты её не ощущал, потому что у остальных стояла защита. Но против меня никакая защита не работает — я чувствую вообще всё. В зале было много ненависти, слишком много ненависти. Неважно, что ты её не ощущал, и что она была направлена не на тебя; она всё равно влияла на тебя в той или иной степени, ведь ты эмпат. Даже меня накрыло от этих эмоций так, что я сразу же после суда отправилась к источнику. Но упрекать за это твою мать или Гагариных у меня язык не повернётся — Жилинский и Уваров заслужили такое отношение.

— Заслужили, — согласился я.

Бабушка тем временем посмотрела на часы и сказала:

— Думаю, всё уже закончилось или закончится с минуты на минуту; я, пожалуй, пойду, мне ещё переодеться надо. А ты поспеши к источнику, не хватало ещё, чтобы ты опоздал на обед, который мы даём для наших гостей.

— Не опоздаю! — заверил я бабушку и уже хотел было отправиться к источнику, но заметил, как во двор вошла Айникки с телефоном в руке.

Служанка быстро подошла к нам, поклонилась бабушке и отчиталась:

— Ваша Светлость! Прошу меня простить за то, что я пришла сюда, но Вам звонит кесарь Романов! Я взяла на себя смелость…

— Молодец, — прервала бабушка Айникки. — Телефон давай!

Девушка быстро протянул телефон бабушке, та взяла его, поднесла к лицу и сказала в микрофон:

— Добрый день, Александр Петрович!

Какое-то время княгиня Белозерская слушала, что говорил ей кесарь, затем произнесла:

— Благодарю Вас, Александр Петрович! А Роман сейчас со мной, передать ему телефон? Конечно, не затруднит. Всего хорошего!

Бабушка протянула мне гаджет, кивком велела его взять и поговорить с Романовым. Я быстро схватил телефон, прижал к щеке и выпалил в трубку:

— Приветствую Вас, Александр Петрович!

— Здравствуй, Роман! — донеслось из динамика. — Как поживаешь? Надеюсь, всё хорошо?

— Даже немного лучше, чем хорошо, — ответил я, понимая при этом, что звонить, да ещё и на телефон бабушки, чтобы поинтересоваться, как я поживаю, Романов не станет; я был уверен, Александру Петровичу что-то от меня нужно, и я не ошибся.

— У меня есть к тебе разговор, — сказал кесарь. — Ты можешь в ближайшие дни заехать ко мне в администрацию?

— Я могу заехать хоть сегодня, — ответил я. — Просто скажите, когда Вам будет удобнее всего.

— Сегодня меня устроит, — обрадовался кесарь, и я тут же пожалел о сказанном для красного словца «хоть сегодня», но деваться уже было некуда.

— Я смогу быть в администрации в шестнадцать часов, — сказал я. — И позже в любое время.

— Шестнадцать подходит. К пятнадцати тридцати Иван Иванович пришлёт за тобой на квартиру машину с водителем.

— Зачем? — удивился я. — У меня есть и машина, и водитель.

— Не стоит рисковать, — сказал Романов, и его слова мне очень не понравились.

Я не стал ничего выспрашивать по телефону, но от транспорта КФБ решил не отказываться. Мы с кесарем распрощались, и я вернул аппарат Айникки. Бабушка к этому времени уже ушла, и мне стоило поторопиться, если я не хотел прийти на обед последним.

Долго у источника я не задержался — на то, чтобы почистить ауру, восстановить силы и набрать энергии у меня ушло не более десяти