— Не у всех из нас счастливая семейная жизнь. Думаю, по тому, что я никогда не упоминал свою мать и не говорил о ней, ты догадаешься, что на, то есть причина.

Она перестала вышагивать и повернулась ко мне лицом, издав сердитый стон.

— У всех родителей есть проблемы с детьми. Это часть взросления. В какой-то момент, став взрослым, ты должен оставить прошлое позади и признать, что семья — самое главное. — В ее глазах стоят слезы, и я чувствую, что за ее словами кроется что-то еще. Но я не собираюсь лезть не в свое дело. Не тогда, когда она бросает мне подобные обвинения или говорит, что у меня нет права вычеркнуть из своей жизни мою очень токсичную и жестокую мать.

— Серьезно? — Я встаю, чувствуя, как ярость свободно течет по моим венам, хотя я держу свой голос низким и контролируемым. — И как же мне простить женщину, которая пыталась меня убить? Женщину, которая оставила меня тонуть в собачьей будке посреди наводнения? — Ее глаза расширяются по мере того, как я говорю, но я хочу сказать больше. — Каков протокол прощения той, кто запирала меня в шкафу, забывала кормить несколько дней подряд, издевалась надо мной перед друзьями и говорила, каким ужасным ребенком я был? Должен ли я простить ее сейчас, потому что прошло время, хотя она никогда по-настоящему не извинялась за то, через что заставила меня пройти?

Сандра делает шаг назад, ее рот складывается в удивленную букву «о», когда она изучает мое лицо.

— Или я должен просто принять то, что она сделала меня сильным, как она говорит, или принять то, что вырастила из меня хорошего мужчину, как ты ей сказала? — Последнее замечание задевает больше всего, и я делаю еще один шаг ближе к Сандре, видя страх в ее глазах, когда она делает еще один шаг назад. — Моя мать не сделала меня сильным. Она пыталась сломать меня и уничтожить. Но не это сделало меня сильным. Я стал сильным, потому что именно это мне пришлось сделать, чтобы выжить. Это не ее заслуга. — Сандра кивает, словно полностью соглашаясь со мной, но все ее тело застывает, пока она не сглатывает с трудом, ее нежное горло сжимается от этого движения. — Не похоже, что у тебя есть все ответы для того, у кого есть куча обвинений в том, что я должен оставить все как есть, повзрослеть и любить ее, потому что она — семья.

Честно говоря, не удивлен, что она отступила — она совершенно не права во всей этой ситуации.

— Как ты смеешь обвинять меня в чем-то? Как ты смеешь говорить мне, что я должен или не должен делать, когда ты понятия не имеешь, через что эта женщина заставила меня пройти и что она со мной сделала.

Я знаю, что пора остановиться. Знаю, что пора отступить. Я знаю, что пора прекратить разговор. Реальный страх в ее глазах говорит мне, что я пугаю ее, но на данный момент все мои чувства к ней угасли, и я сомневаюсь, что они вернутся. Если она предала меня так однажды, то может предать снова, и я никогда больше не смогу ей доверять.

— Прости. — Ее слова чуть больше, чем шепот, и мне приходится усмехнуться над тем, как мало они значат.

— И это должно все исправить? Заставить меня чувствовать себя лучше? Отменить то, что ты сделала?

Она качает головой, ее глаза широко раскрыты и сияют.

— Клянусь, у меня была веская причина.

— И какая же? — Я не могу придумать ни одной вещи, которую она могла бы сказать, чтобы вернуть все назад или что-то исправить.

— Твоя мать умирает. У нее рак. — Слова не удивляют меня.

— Вот чего ты не знаешь о моей маме. Есть вполне реальная возможность, что она лжет о диагнозе, чтобы манипулировать тобой и заставить дать ей то, что она хочет. — Я делаю еще один шаг к Сандре, а она отступает назад, пока мы продолжаем этот танец ярости.

— А если она не лжет, то заслуживает смерти в одиночестве, в окружении людей, которым она лгала все эти годы и которые понятия не имеют, кто она на самом деле. — Я делаю еще один шаг, и она повторяет мой, снова отступая назад. — Я не буду частью ее жизни. Не сейчас. И никогда вообще. Я не хочу иметь с ней ничего общего.

На ее лице появляется что-то вроде отвращения.

— Это отвратительно. Я хочу, чтобы ты отвез меня домой. — Она отворачивается от меня, как будто не может больше смотреть мне в лицо.

Я не против.

Я так беспокоился о том, как справиться с этим моментом, но теперь, когда он наступил, мне кажется, это правильно.

Я ошибался. Она не та женщина, которая мне нужна. Она не тот союзник, за которого я ее принимал. Она не отвечает моим интересам. И снова, как и все остальные, она заботится о себе, не обращая внимания на то, чего я хочу, что мне нужно или что для меня важно. Что за чертова шутка.

Положив телефон в карман, я отвечаю.

— Сейчас только возьму ключи.

С этими словами я ухожу, чтобы взять ключи, бумажник и натянуть ботинки. По мере того, как я это делаю, понимаю, что оцепенение овладевает каждым дюймом моего тела. Мне должно быть больно. Должно быть плохо. Я должен быть зол или расстроен, но вместо этого я ничего не чувствую.

Нет, это неправда. Я чувствую одну вещь. Я чувствую глубоко затаенную ярость на свою мать за то, что она разрушила еще одну вещь в моей жизни.

Сандре, похоже, нечего сказать, поскольку она спешит к моей машине.

Она забирается на пассажирское сиденье. Впервые я не открыл ей дверь и не закрыл ее за ней. Но мы уже прошли через эти рыцарские моменты. Что бы между нами ни было, все кончено, и если я и смогу смириться с тем, что она продолжит работать на меня, то только в очень ограниченном качестве и на большом расстоянии друг от друга.

Я сдержу свое слово. Я сказал, что она может остаться в оплачиваемом отпуске, пока не уладит все дела, и я сдержу свое слово.

Поездка к ее дому проходит в полном молчании, и это меня устраивает — мне нечего сказать. Когда останавливаюсь перед ее домом, она отрывисто прощается со мной, а затем выбегает из машины так быстро, что я даже не успеваю ответить.

Во всей этой ситуации есть что-то настолько окончательное, что я почти чувствую