но принципиально важным при этом оставался вопрос о том, как определять процент, накидываемый к достигнутому уровню. Должен ли он быть высоким или низким? Ведь сами предприятия, как выяснилось, добровольно не раскрывали плановикам свои возможности и даже стремились ввести их в заблуждение. У экономического центра на это имелось теоретически два ответа. Первый – требовать от директоров перенапряжения под страхом жесточайшего наказания – увольнения, тюремного заключения или даже расстрела. Второй – идти с директорами на компромиссные соглашения, обеспечивая темпы экономического роста, приемлемые как для верхов, так и для низов. Первый подход использовался в сталинские годы. Хорошее описание сложившейся в то время административной системы дал экономист Гавриил Попов [Попов 1989: 5–35]. Однако подобная система могла относительно эффективно срабатывать лишь на протяжении короткого времени. При длительном использовании жестких методов наиболее квалифицированные руководители оказались бы выбиты, на их место пришли бы неопытные, и система в целом стала бы работать только хуже.

В данной связи любопытно провести сравнение с положением дел в армии. В первые месяцы Великой Отечественной войны СССР понес большие потери, и Сталин был вынужден вернуть в строй генералов, арестованных в конце 1930‑х, чтобы обеспечить достаточный уровень квалификации командования. Примерно то же самое, в конце концов, произошло в экономике. Возникло осознание неэффективности репрессий, которые в стратегическом плане лишь ослабляли страну. А после смерти Сталина у руководителей всех звеньев советской административной системы возобладало еще и желание обезопасить себя от преследований. В итоге экономика постепенно перешла к использованию второго подхода, и к 1970‑м годам он уже полностью утвердился.

На Западе многие исследователи характеризовали советскую экономику как командную [Dyker 1976: 5–11]. Но ряд молодых советских ученых стал говорить о том, что у нас существует скорее экономика согласований [подробнее см. Найшуль 2005: 11–12]. Или, иными словами, не командная система, а своеобразный бюрократический рынок, иерархические торги. За хорошую работу директора могли повысить или поощрить ресурсами, а за плохую – влепить партийный выговор. Подчиненные же в такой ситуации прибеднялись, как умели, зная, что начальство все равно не разберется в деталях, а потому предпочтет договориться по-хорошему, дабы не ставить под угрозу выполнение плана в целом. Наиболее подробный анализ этой системы дал в своих книгах Егор Гайдар [Гайдар 1990: 35–45; Гайдар 1995: 123–127, 136]. Вот любопытный пример торга, происходившего на самом верхнем уровне. Как-то раз руководитель правительства потребовал от министра металлургической промышленности, чтобы СССР начал производство нового сорта листовой стали. Министр, не колеблясь, сказал: «Нет». Но затем добавил: «Если вы не дадите нам средств на строительство новых заводов, мы этого не сделаем». При Сталине министра, наверное, расстреляли бы. При Хрущеве, возможно, уволили бы. А на закате брежневской эры с ним не случилось ничего плохого [Хоффман 2008: 40]. Примерно такой же диалог возник у другого министра с секретарем ЦК КПСС по промышленности А. Кириленко: вы, мол, нас шесть раз предупреждали о необходимости открыть новые производства, а Госплан за это время шесть раз нам урезал ассигнования; так каким образом я должен расширяться? Черняев, записавший эту историю, отметил, что присутствовавшие при разговоре министры перебрасывались в адрес секретаря ЦК презрительными репликами [Черняев 2008: 373]. Кириленко любил объяснять дефицит товаров «безответственностью и невнимательностью к повседневным нуждам трудящихся» со стороны министров. Но министр ему тут же возражал на это, что предприятиям не хватает сырья, производственных мощностей и оборудования [Секретариат… 2022: 177]. Вопрос перенаправляли в Госплан: где, мол, новые мощности? Но плановики отвечали, что отсутствует техническая документация для строительства заводов, а без нее нет смысла выделять ресурсы [Секретариат… 2021: 72–73]. Препирательства такого рода могли идти бесконечно, поскольку кровно заинтересованных в росте производства не имелось, а кого следует наказывать, было неясно.

В дополнение к сказанному надо отметить и еще одну важную вещь. Если в эпоху сравнительно примитивной экономики репрессивный подход мог приносить некоторые плоды, то в эпоху господства общества потребления он не способен был сработать в принципе16. В частности, государство в какой-то мере обладает возможностью контролировать темпы создания плотины, прокладки железных дорог и даже выпуска танков. Можно контролировать темпы строительства стандартного жилья типа советских хрущоб, но нельзя обеспечить их качество. Всегда обнаружатся недоделки. И уж точно нельзя принудительно заставить директора завода выпустить новую, более «навороченную» модель мобильного телефона, усовершенствовать программное обеспечение компьютеров или заполнить прилавки магазинов всем тем, что хочет приобрести требовательный покупатель в XXI веке. Даже на закате сталинизма обнаруживалось, что административная система не способна, к примеру, обеспечить использование новейших методов выплавки стали [Попов 1989: 19–22]. А уж с современной наукой, в некоторых областях которой уровень достижений принципиально меняется каждые пять – десять лет, она тем более эффективно сосуществовать не могла бы. Впрочем, экономика согласований тоже не способна ответить на вызовы со стороны общества потребления. В сравнении с экономикой сталинской она обеспечивала «выживание» хозяйственных руководителей (и этим их вполне устраивала), но не создавала стимулов для постоянного обновления производства. Серьезные технические новшества в СССР, как правило, появлялись лишь в оборонной промышленности, которая была устроена не совсем так, как остальные отрасли: там имелись конкурирующие друг с другом КБ (конструкторские бюро). И хотя конкуренция эта была не рыночной, представители власти имели возможность выбрать наилучшую модель из нескольких предложенных.

В основном же экономика согласований приводила к тому, что производственные планы, которые, по задумке теоретиков, должны были быть жесткими и директивными, на деле постоянно корректировались задним числом к взаимному удовлетворению и директоров, и их министерского начальства. У хозяйственников возникло даже такое понятие – «движение декабристов». Оно не имело никакого отношения к бунту против системы, но самым непосредственным образом было связано с последним месяцем года, когда происходили корректировки. План подправлялся в силу разного рода «объективных» обстоятельств, и вдруг оказывалось, что предприятие, недавно еще откровенно не справлявшееся с заданиями, теперь формально находится в числе успешно функционирующих. Например, труженик Косыгин мог скорректировать плановые задания ВАЗа 31 декабря в 21:00 [Кротов, Щербаков 2021: 402]. Таким образом, годовой план выполнялся важнейшим автомобилестроительным предприятием СССР в последние три часа перед Новым годом.

Московское начальство с пониманием относилось к проблемам предприятий и шло им на уступки, если директора, в свою очередь, готовы были расшибиться в лепешку ради него в тех случаях, когда начальству это было очень нужно. А такие случаи часто возникали. В октябре 1976 года золотодобытчику, руководителю артели Вадиму Туманову позвонил шеф и сказал, что московское начальство требует от него выдать до конца сезона еще 60 килограммов благородного