Вершитель судеб… Я впервые ощутил, что на что-то в этой жизни могу повлиять… Только вот знания такие не предназначены человеку, они горькие и отравляют разум, без них дышать куда легче… Груз ответственности давит на плечи, они опускаются ниже и на их фоне шея слишком вытянута…

Глава 19

Игнатий.

Любая величественная армия в парадных мундирах начинается с хронически простуженного, завшивленного, исхудалого солдата. В первый месяц бравый малец одет с иголочки, поёт патриотические песни, обвешивается пулемётными лентами и рвётся в бой.

Спустя время, этот же умудренный жизнью ребенок смотрит на оружие устало и не то что не поёт, он почти не говорит. Просто безмолвная машина по исполнению приказов… От такого существа не только врагу стоит держаться подальше, но и близким людям…

Правду говорят, что лучший боец получается из людей, которые, уходя из дома с утра, даже не помышляли о войне, а вернувшись с работы вечером, вместо сытного ужина и разогретой супруги, находят повестку на столе.

И вот, это уже не примерный семьянин, а волк, который будет рвать столько, сколько будет жить, а жить эта падла будет долго, ибо он научится заново ценить и любить само явление жизни: она ему по-настоящему важна! Ему вновь захочется ходить на нелюбимую работу, зарабатывать деньги, кушать вкусную еду, трахать красивых женщин.

Инстинкт жизни силён.

Жаль только, что война сделает из него никчемного человека. Он больше никогда не будет прав, поскольку его мнение никого не интересует. Он никогда не будет молод, даже если вернется домой в двадцать пять.

Что остаётся делать сломленному духом человеку? — Бежать от себя, от жизни, от немногочисленных близких, которые не сделали вид — не что не знают тебя, бухать как последний чёрт и скулить о несправедливости судьбы.

Мальчикам было всего по восемнадцать лет, юноши только учились любить и познавать мир, но им пришлось стрелять по таким же бедолагам, проигравшим в жеребьевке. Первая же выпущенная пуля попала сердце, только не во вражеское, а собственное.

Отныне ты отрезан от разумной деятельности, от людских радостей и горестей, от прогресса. Веры в них больше нет. Ты веришь лишь в войну и до конца жизни будешь хранить хлебные корочки под подушкой.

Чей-то приказ и невнятная риторика начальства, превратила эти безмолвные фигуры в наших врагов. Думаю, точно такой же приказ, мог бы заставить нас полюбить их как родного брата. Я уже запутался с тем, кого любить, а кого ненавидеть…

Человеческий солдат, несомненно, очень храбр. Жизненный путь научил его крепко держаться товарищей. Не существует такой возможности — рассеять наши батальоны. Мы усвоили главное — чем опаснее враг, тем крепче нужно держаться друг за друга.

Большая часть из нас воспитывалась в приюте и не застала первую семью, но солдат обретает вторую — ту, с которой прошел через ад.

На душе тяжесть, чувства раздваиваются. Я ненавижу и презираю толпу — такие дикие, темные, жестокие люди, но к солдату всё же чувствуется солидарность… Безграмотный, сбитый с толку человек, он способен как на гнусное преступление, так и на великий подвиг!

Когда уже настанет черед добрых дел…

Хочется наконец заштопать пустоту в сердце, любимая, которая меня терпеливо ждет — последняя заплатка, которую еще не удалось сорвать, но попытки были…

В один из не прекрасных вечеров, Варлам растолкал меня посреди ночи и сонного спровадил в сарайчик вновь оккупированной деревни.

Ситуация как в загадке, над ответом которой бились мудрецы прошлого. — Что делать если женщина одна, а голодных солдат сорок?

Парни припрятали одну молоденькую зверолюдочку при штурме в подвал и вот теперь каждый отважный мальчишка в порядке живой очереди познавал женщину. Я заработал репутацию редкостного добряка, часто помогал ребятам прокормится — воровал хлеб на обеде которым делился ночью, угощал жареным сусликом, стриг волосы и выковыривал вшей, на марш броске облегчал ношу.

Был заботливее чем мать родная.

В благодарность мне решили отплатить тем, что я буду всего лишь четвертым…

Что я чувствовал в момент, когда придавленная и заплаканная девочка-кролик лежала подо мной? Не помню… Я вроде как облегчил голову, были пара эпизодов чего-то приятного и мерзкого в одном ключе… Так устал и думал это поможет отдохнуть… Я дрыгался на ней как в предсмертных конвульсиях…

Я на тебе как на войне, а на войне как на тебе…

Еще один солидный кусочек личности откололся, и кажется я предал свою любовь…

— Прости меня… Шептал я ей на ушко, словно обращаясь за тысячи километров к подруге детства.

Жить легче не стало, ни живой, ни мертвый, я встал с неё и ушел… В конце Варлам сказал последнему сороковому счастливчику. — Как кончишь, кончи и её заодно. Не забудь прикопать где-нибудь.

Да, прав был командир… Второй раз уже не так интересно будет.

Кажется, теперь я не сын своих отца и матери, я дитя войны…

Картина повторяется из раза в раз.

Порой у них очень длинные уши, рога иногда прямые или как у барашка, шерсти на теле может быть много или не быть вовсе. Одно неизменно — пленные стоят на коленях, смотрят в глаза палачу и ждут неизбежного.

В руке ощущается приятная тяжесть пистолета… Пуф и шея залюфтила, барашек хрипит, хватается за горло, лезет указательным пальцем в пулевое отверстие, но увы это не поможет…

Ты всё равно умрешь.

Первые пару дней мне снились руки по локоть в крови, крики детей и проклятия матерей на мою голову, но, когда счет перевалил за два десятка, ты начинаешь воспринимать ругательства как фоновый шум, а когда настроение особенно погасшее, ты добровольно становишься мразью и стреляешь мимо органов, чтобы зверь помучился чуть дольше…

Аскер по достоинству оценил мои лидерские качества и компанейность. Отныне я командир небольшого отряда карателей. В подчинение мне выделили двадцать человек включая Варлама.

Я как лидер