дня этих новостей мне было достаточно. Я только подумал: «Как же трудно будет против них бороться. Никто даже слушать не станет, как нам было тяжело осваивать сотни километров полярной земли. Будут трясти Рогожина, который сквозь пургу привёз из Самбурга первых людей в Уренгой. Не поинтересуются тем, что сам он попросил для себя самый отдалённый, тяжелы участок. И как защитишь Волоховича, который, рискуя своей жизнью, решился принять ЛИ-2 и тем самым обеспечил начало работ экспедиции в срок?.. — Лёжа на топчане, я продолжал думать: —Да, комиссия сейчас увидит вместо ненецкой заезжей и палаток в снегу посёлок с электрическим светом... И подумают: как здесь всё просто и хорошо на Севере! Не работа, а удовольствие...»

Утром мы все вылетели в Уренгой.

Черенков, сидя на кресле второго пилота, приказал Борисову лететь точно по трассе. Я стоял сзади него и показывал, где она проходит. Летели на высоте двухсот метров. С севера дул ветер, над нами проносились чёрные рваные тучи. ЛИ-2 сильно бросало.

Здесь, как и у Таза, на всем протяжении стояли телеграфные столбы и после прохода отрядов связистов было много следов пожара. Борисов легко ориентировался по столбам и гари. Мне оставалось только рассказывать полковнику о тундре, об озёрах, о болотах и о вечной мерзлоте. Когда самолёт достиг реки Ево-Яхи с узкой полоской леса в её долине, стало видно и просеку трассы. Долетев до Пура и покрутившись над местом, где будет строиться мост, Борисов посадил самолёт против Уренгоя на песчаную косу.

Пономаренко, встречая гостей, шепнул мне:

— Всё подготовлено...

Я пригласил Татаринова и Борисова к себе. Геологи пошли к Болотову, других тоже пригласили знакомые сотрудники. Черенкову, конечно, подготовили особое помещение, но он не захотел быть один. Татаринов незаметно толкнул меня, и, поняв его намёк, я пригласил к себе и Черенкова.

Марина — гостеприимная хозяйка и, не зная, кого принимает, подала на стол закуску и пельмени. Черенков иногда искоса поглядывал то на неё, словно старался распознать, действительно ли она дочь царского генерала, то на семейную фотографию Марины, на которой были она с братом и её мать с отцом.

Выпили спирту, закусили. Марина предложила выпить и за наше новоселье.

Черенков, узнав на фотографии Марину, попросил рассказать, кто там ещё изображён.

— Это папа, это мама, а это брат, моряк тихоокеанского флота, — ответила она.

Полковник похвалил фотографию, моложавого отца и, фыркнув про себя, попросил налить ещё.

Татаринов пощипал коротенькие усики и, усмехаясь, кивнул мне.

— Ни о каких делах сегодня не будем говорить, а то хозяйка заскучает, — властно распорядился полковник. — А почему у вас фамилия литовская? — спросил он, однако, Марину, хотя и это как будто было отчасти делом.

— Да это ещё от прадеда, которого в восемьсот шестьдесят третьем году сослали под Иркутск, — не подозревая причины любопытства полковника, ответила она.

— Понятно... — протянул он и, видимо, уже совсем успокоившись насчёт родословной Марины, развеселился.

Поговорив ещё о пустяках, поднялись было расходиться. Но Марина предложила гостям остаться у нас, и все согласились с охотой. Полковник и Татаринов принялись за чай, а мы с Борисовым пошли к Пономаренко, чтобы взять у него койки и постели.

— Понимаешь, тентель-вентель, что получается? — вздохнул Борисов, когда мы вышли из дому. — Капитан из отдела кадров привёз с собой приказ об отчислении Волоховича.

— И неужели мы не сможем его отстоять? — напустился я на друга.

— Капитан говорит: нет. Придётся мужику, видно, расстаться со штурвалом.

— А почему нам не вступиться за него? — настаивал я. — Характеристику напишем. Ведь он так много сделал здесь, на Севере!

— Чихали там на характеристику. Её и читать не будут. Есть установка. Только Волоховичу хуже сделаем. Скажут: сумел втереться в доверие. Понял?

Мне Волохович и раньше был очень дорог. А ведь вчера он спас мне жизнь! В моей голове никак не укладывалось, как можно вдруг, ни с того ни с сего надругаться над человеком, да ещё над каким...

На другой день кадровик из главка, капитан войск внутренней охраны, вызвал нас с Борисовым и вручил в присутствии полковника два приказа. Первый — уволить Волоховича, второй — уволить Марину. Я, видимо, очень уж недружелюбно посмотрел на полковника, потому что он, словно что-то вспомнив, взял приказ об увольнении Марины и, повертев его в руках, сказал капитану:

— Её увольнять нет оснований. До окончательной проверки переведём на другую работу.

Капитан пожал плечами и грубо заявил:

— Я категорически возражаю.

— Хорошо, возражайте. Это я беру на себя и перед главком сам отчитаюсь.

— А какие есть основания отстранять её от работы радистки даже на время? — спросил я полковника.

— Заявление есть, нужно проверить. Формальность... — успокаивал он меня.

— Проверку она ещё весной прошла, — твёрдо заявил инспектор по кадрам экспедиции Шевелёв.

— Это ничего не значит, — возразил капитан.

Этой дерзости подчинённого полковник Черенков уже не мог стерпеть. Он вскипел, глаза у него стали совсем круглые и бесцветные. Спрятав приказ о Марине к себе в папку, он заявил:

— Никакого приказа вообще не будет.

Капитан промолчал.

— А в отношении Волоховича сделать ничего не могу, — сказал Черенков мне. — Это не от меня зависит.

После этого он сейчас же приказал собрать совещание по техническим вопросам. Всё-таки он был инженером и, видимо, тяготился подобными делами.

Три дня рассматривали мы направление трассы, перевернули сотни фотосхем, тысячи снимков, выслушали всех вызванных начальников партий и геологов, пересмотрели сотни полевых журналов. Все пятнадцать членов комиссии работали добросовестно с утра до вечера. В результате направление трассы было утверждено и работа экспедиции признана хорошей.

О Рогожине никто вопроса не поднимал — видимо, подействовала моя жалоба секретарю райкома партии, который случайно, проездом, оказался в Уренгое. Он, правда, тут же улетел в Салехард, но успел поговорить с полковником. Мы с Борисовым просили его походатайствовать и