Шрифт:
Закладка:
– Как там наши, Вася? – спросил Соколов.
– Горят, командир, почти все горят, – с болью в голосе ответил Логунов. – Но и они наколошматили немало.
Снизу последовал удар, «Зверобоя» со скрежетом потянуло влево. Исправить направление движения рычагами не получалось. Лейтенанта прошиб холодный пот. Танк обездвижен! Он мишень! А машину нельзя бросать, нужно спасать самоходку. На миг Соколов закрыл глаза. Экипаж понял, что произошло. Но решение принимает командир.
– Гусеница повреждена. Экипаж, приказываю вести огонь до последнего и прикрывать самоходку! Омаев, за мной, к подбитому «Тигру»! Попробуем использовать его пушку. Вперед!
Вывалившись через передний люк на землю, под градом пуль, Соколов принял автомат у Омаева, дождался, когда танкист упадет рядом, и кивнул на подбитый «Тигр». Руслан перебежками бросился к танку. Соколов смотрел по сторонам. Немецкая пехота и бронетранспортеры были далеко. Много танков горело. Несколько «Тигров» подходили к дороге. Скоро они обойдут самоходку, и тогда Захарову конец.
Омаев с наганом в руке добежал до танка, посмотрел на убитых врагов и полез наверх. Его ловкая фигура на пару секунд скрылась в люке, потом вылезла голова, и чеченец призывно замахал рукой. Настала очередь Соколова бежать к «Тигру».
За спиной стрелял «Зверобой», боковым зрением Алексей заметил, что Логунов подбил еще один «Тигр».
– Вон бронебойные, – показал пальцем лейтенант на укладку снарядов и опустился в кресло «Тигра» возле панорамы прицела оружия.
Башня послушно пошла в нужном направлении, ствол стал опускаться, и в перекрестии прицела появилась корма переднего танка, который уже взобрался на дорожное полотно. Лязгнул затвор казенника, снаряд вошел с приятным звуком.
– Огонь!
Пушка рявкнула, и тут же огненный всплеск на корме немецкого танка вспыхнул и исчез в черном чадящем дыме.
– Бронебойным!
И снова поворот башни, и снова в перекрестии корма вражеского танка. «Вот так вас! В хвост и в гриву!»
– Огонь!..
Белое пушистое облако плыло по серо-голубому небу. Алексей смотрел на него, и ему казалось, что оно с ужасом смотрит на землю. Действительно перестали стрелять и убивать? Смерть уже собрала свою жатву или еще целятся пушки, заряжаются снаряды? Руки дрожали от усталости, лейтенант не сразу смог выбраться из люка немецкого танка. Встав в полный рост, он стал осматривать поле боя. От села бежали красноармейцы, но это уже была не контратака. Возле нескольких подбитых советских танков копошились раненые и обожженные танкисты. С десяток немецких солдат, уцелевших в этой мясорубке, шли навстречу, задрав руки вверх, и кричали, что сдаются.
Логунов и Бочкин стояли возле «Зверобоя» и чесали затылки.
– Живы, ребята, – с улыбкой произнес лейтенант и ткнул Омаева в бок локтем. – Молодцы.
– Командир, самоходка… – прошептал чеченец, и Соколов повернул голову к дороге.
Три «Тигра» дымили на дороге, у одного даже сорвало башню, но и «пятерке» досталось. Лейтенант спрыгнул с танка и побежал к самоходке по обгорелой траве. Он видел, как возле гусеницы усаживают механика-водителя с окровавленной головой. Видел, как через верхний люк достают неподвижное обмякшее тело – кто же это? С трудом дыша, вытирая пот со лба, Алексей добежал до поврежденной самоходки. Осип Захаров лежал на траве без шлемофона, его лицо было удивительно бледным. Младший лейтенант, всегда улыбающийся, розовощекий, сейчас не был похож сам на себя. Будто другой человек, повзрослевший или даже постаревший лет на десять. «Смерть никого не красит», – подумал Соколов и опустился на колени перед Осипом.
– Трансмиссия разбита, – тихо рассказывал наводчик, – а они, как назло, сзади зашли. Я одного успел подбить. А командир кричит, бей, помогай нашим, там танки горят. Я два выстрела успел сделать, и тут нам прямо в заднюю часть угодило. Казенник заклинило. Не знаю, как мы живы остались, а вот командира сразило насмерть.
– Он письмо от матери два дня назад получил, – добавил заряжающий, смуглый парень с сильными руками. – Ответ написал, да отдать не успел полковому почтальону. Так с собой письмо и возил.
Алексей положил руку на грудь убитому, ощупал карманы, расстегнул пуговицу и вытащил аккуратный треугольник письма, подписанный ровным почерком. Ниже лежал конверт с адресом. Алексей убрал письмо в свой командирский планшет.
– Я сам его матери напишу.
Командирская «Эмка» остановилась на дороге, из нее вышел майор Нестеров. Он подошел к убитому, снял фуражку и провел рукой по волосам.
– Ну что, Соколов, отбили атаку! Потери у нас, конечно… – Майор покачал головой. – Танковая рота сожжена почти полностью, но ведь и фрицы уничтожены! На фронте прорыв, а эти должны были с тыла поддержать. Но не удалось. Видать, по лесам группу поддержки собирали, момента ждали, когда лучше ударить. И самым удобным местом оказалась незащищенная Поповка.
– Не все уничтожены, товарищ майор, – вставил наводчик самоходки. – Три «Тигра» ушли в лес, я видел.
– Точно? – Алексей оглянулся на лес и с горечью вспомнил, что «Зверобой» тоже поврежден.
– Точнее не бывает, – сплюнул наводчик. – Я еще прикинул: если бы развернулся, то двоих бы подбил.
– Товарищ майор! – Соколов подошел к Нестерову. – Дайте мне несколько толковых ребят, кто с техникой дружит. Два часа, и я буду готов догнать их! Не уйдут, я обещаю!
Беспокойство не покидало Семена. Он не мог помочь своим товарищам, не мог даже узнать, что происходит, где сейчас «Зверобой». Бабенко всегда придерживался принципа: если не можешь повлиять на ситуацию, измени свое отношение к ней. Но отношение к войне изменить сложно, перестать переживать за свой экипаж он не мог, поэтому единственным радикальным средством было заняться чем-то, что отвлекает от мрачных мыслей. И бывший инженер Харьковского завода принялся чинить все, что не работало в доме Анны.
На третий день, когда Бабенко начал немного ходить, он смог добраться до сенокосилки. Анна поначалу ворчала, но когда поняла, что Семен починит сенокосилку и соседи смогут накосить травы своим коровам на зиму, она взялась ему помогать. Даже принесла кое-какой инструмент от соседей.
Занимаясь починкой сенокосилки, Семен стал ловить на себе странные взгляды Анны Вячеславовны. Она смотрела на него с какой-то странной грустью, но как будто любуясь. Хоть она и была учительницей по профессии, но все же оставалась сельской жительницей. И мужик с умелыми руками вызывал у нее умиление, ей нравилось смотреть на мужчину, который все может и во всем разбирается. И Бабенко это почувствовал. Что-то шевельнулось у него в груди, появилась жалость другого рода: вот уйдет он, уведут его фронтовые дороги, и снова Анна останется одна. А ей всего лишь сорок пять, она не старуха и собой хороша. Не
