было — таких, что не жили так долго, как он? Десятки и десятки. Ты только посмотри на него, Франко!

— Это не от борьбы. По-моему, он сейчас опорожнится.

— Да, его кишки работают! Это хороший признак! Когда кишки перестанут напрягаться и вздуются, вот тогда смерть близка. Нет, у малыша в душе железо, Франко. Уж я-то в этом разбираюсь.

— Надеюсь, что ты права. — Он отошел на несколько шагов и снова заговорил: — Рената, если он умрет… ты не виновата. Все в руках природы. Ты понимаешь?

Рената тихо вздохнула, соглашаясь. Она продолжала гладить его волосы и лоб. И Михаил услышал, как она напевает почти шепотом, только для него русскую колыбельную о синичке, которая искала свой дом и наконец обрела покой, когда вешнее солнце растопило зимний лед. Она пела нежным, успокаивающим голосом. Он вспомнил, как кто-то еще пел эту песню для него, но очень давно. Это была его мать. Да. Его мать, которая теперь спала вечным сном на лугу. И пока Рената пела, боли не было.

Время шло, и дни становились все темнее. Такой страшной боли Михаил еще не знал, и если бы знал, что его ожидает, то забился бы в угол с молитвой к Богу, чтобы тот забрал его к себе. Ему казалось, что его зубы двигаются в гнездах челюстей, оставляя в них кровавые конусы, что все его суставы переломаны; он был как живая тряпичная кукла, которую пронизали десятки иголок. Пульс звучал как барабанный бой для осужденного. Михаил пытался открыть рот, чтобы закричать, но мускулы челюстей свело, и они цеплялись друг задруга как колючая проволока. Боль росла, взрывалась, нарастала. Он чувствовал себя то раскаленной печью, то глыбой льда. Тело его дергалось, корчилось, приобретая новую форму. Кости гнулись и скручивались, как сахарные палочки. Сам он был не властен над судорогами, его тело словно превратилось в странную машину, стремящуюся к саморазрушению.

Слепой, не в силах говорить или кричать, страшась вдохнуть воздух из-за боли в легких и трепещущем сердце, Михаил чувствовал, что его хребет начинает выгибаться. Его мышцы словно обезумели, они утянули вверх торс, загнули руки за спину, закрутили шею и зажали его лицо, как в тисках. Он опрокинулся на спину, когда мышцы расслабились, затем его снова подкинуло вверх, когда они сжались, как высохшая на солнце кожа. И в центре этого болевого вихря внутренняя основа Михаила Галатинова стремилась не потерять волю к жизни.

Пока его тело растягивалось, скручивалось и сжималось, он вдруг вспомнил о человеке-резине и подумал, что, если это закончится и он останется жив, он пойдет в цирк и станет величайшим артистом, которого когда-либо видел мир. И здесь боль снова впилась в него, стиснула внутренности и затрясла. Миша почувствовал, что его позвоночник начал растягиваться, нервы стонали. Извне до него донеслись голоса, как из страны привидений:

— Держите его, держите его, он сломает себе шею… он горит в лихорадке… он не выживет, он слишком слаб… Разожмите ему рот! Он откусит себе язык!

Голоса растаяли в вихре шума. Миша ощущал свои движения, но был не в состоянии ими управлять. Его колени прижались к подбородку и застыли. Его зубы скрежетали, он услышал стон, подобный шуму штормового ветра, разрывающего основы всего, чем он был. Штормовой ветер разросся до урагана, и его рев поглотил все остальные звуки. Михаилу представилось, что он бежит через поле желтых цветов, а над домом Галатиновых собираются черные тучи. Он остановился, повернулся и закричал:

— Папа! Мама! Лиза!

Но со стороны дома ответа не было; тучи были голодными. Михаил вновь обернулся и побежал к дому с бьющимся сердцем, услышал грохот, обернулся и увидел, как дом рухнул под напором ураганного ветра. А тучи гнались за ним, стремясь его поглотить. Он бежал все быстрее. Быстрее. Быстрее. Шторм догонял его. Еще быстрее. Сердце грохотало. Душераздирающий крик в ушах. Еще быстрее…

И тут свершилось преображение. На его руках пробилась черная шерсть. Он почувствовал, что хребет его сжался, пригибая плечи вниз. Его руки — это были уже не руки — касались земли. Он побежал быстрее, нахлыстом, и стал избавляться от одежды. Шторм подхватил ее и швырнул в небо. Михаил отбросил башмаки. Он бежал, откидывая лапами землю и полевые цветы. Шторм пытался его догнать, но теперь он бежал на четвереньках, бежал из прошлого в будущее. Его хлестал дождь: холодный, очищающий дождь. Он поднял лицо к небу и… проснулся.

Кромешная тьма. Он разодрал веки, склеенные слезами, и увидел красные блики. Костерок все горел, в камере стоял резкий запах сгоревших сосновых сучьев. Миша сел; каждое движение было для него болезненным испытанием. В мышцах все еще пульсировала боль. Болело все — и голова, и спина, и копчик. Он попытался встать, но его позвоночник запротестовал. Он жаждал свежего воздуха, запаха лесного ветра. Это было как голод, и это чувство двинуло его вперед. Он голый пополз по грубым камням, подальше от огня.

Несколько раз он попытался встать, но его кости еще не были к этому готовы. Он подполз на руках и коленях к лестнице и поднялся по ней, как четвероногое. Наверху он полз по замшелому коридору, только мельком глянув на груду оленьих скелетов… Впереди был виден свет, красноватый свет зари или заката. Он проникал сквозь открытые окна и освещал потолок. Там, куда доходил свет, мох был чист от насекомых. Михаил ощутил запах свежего воздуха. Этот воздух был сух, пахло не цветами расцветающей весны, а сухими ароматами уходящего лета.

Да, прошло немало времени, и это он понимал. Его рука непроизвольно потянулась к левому плечу. Пальцы нащупали шершавые следы розовых заживших шрамов, несколько клочков отмершей кожи отвалились от прикосновения. Колени болели, и ему захотелось встать. Он попробовал. Если у костей могли быть нервы, то они у него пылали. Ему даже казалось, что его мышцы скрипят, как несмазанные дверные петли. Пот выступил у него на лице, груди и плечах. Но он не сдался и не закричал. Он вдруг