Рынок все более набирал силу. Народ прибывал сюда со всей округи. Через час-другой грозил перерасти в настоящее столпотворение. По большей части здесь больше было ротозеев, пришедших поглазеть (сейчас это было едва ли не единственное развлечение, нечто вроде театра), но немало было и других, кому было что продать. Жизнь скрипела, трещала, корежилась, но неумолимо двигалась. Рыночный пятачок среди обожженных и разрушенных зданий воспринимался как плацдарм к возрождающейся мирной жизни. Фронт ушел далеко за Карпаты, не слышно было даже канонады. Танки, прогрохотав по улицам, тоже укатили. А этот росток мирной жизни будто бы пробился через груды завалов, чтобы вселить надежду в новую мирную жизнь.

Алексей Никифорович любил Станислав. Вспоминал его, когда ему было хорошо и когда не очень. Вот только с того времени, как он уехал отсюда, прошло немало времени и многое переменилось. До назначенной встречи оставалось немного – вполне хватит, чтобы побродить по городу и предаться ностальгическим воспоминаниям. Хотя от прежнего города, который он так хорошо помнил, мало что осталось.

На нем был старенький, но чистый отглаженный пиджак, слегка коротковатые черные брюки; крепкие коричневые ботинки с толстой подошвой, в которых весьма удобно топалось по битому оскольчатому кирпичу. Алексей Никифорович шел не оглядываясь, но знал, что за ним на некотором отдалении двигалась пара автоматчиков из охранной службы.

Неспешно вышел на Дворскую улицу. Остановился у пятиэтажного здания австро-венгерской постройки с небольшими округлыми балкончиками. Дом значительно пострадал во время уличных боев, от верхнего этажа остались лишь поломанные, торчавшие наружу балки. В боковой стене пробоина от артиллерийского снаряда, причинившая внутри здания изрядные разрушения. Но само здание уже понемногу обживалось (жители, покинувшие город перед наступлением, уже вернулись к своему жилью), и на балконе третьего этажа он рассмотрел вывешенное на просушку белье.

В угловой квартире этого дома он проживал с семьей до самого начала войны. Это были два счастливых года. Вот только куда же они подевались? От них не осталось ни фотографий, ни вещей, ровным счетом ничего такого, что могло бы в красках воскресить память. Да и сами воспоминания как-то пообтерлись, пообветшали, поблекли, как краски на старинных фотографиях.

Михайлов постоял немного, глядя на оконные проемы, словно на пустые глазницы, и, несколько помрачневший, пошел далее по затрещавшему под подошвами битому стеклу.

На пересечении улиц стоял похожий дом из красного кирпича. Столь же крепко побитый разрывами. Особо сильные разрушения пришлись на два последних этажа. До войны в них размещался роддом, из которого он забирал свою младшую дочь Надежду. В палате, где находилась жена с дочерью, зияла огромная дыра с острыми неровными краями.

Немного постояв, будто бы отдавая дань скорбной минуте, Алексей Никифорович развернулся и побрел в обратную сторону. Приближалось назначенное время.

Уже подходя к рынку, весьма поредевшему, увидел, как по дороге в полнейшем одиночестве к собору нескорым и весьма спокойным шагом направляется Авило Притуляк. Ни размеренная поступь, ни мимика, ничто не выдавало его внутреннего напряжения. И вместе с тем в нем было что-то не так, отличавшее его от всех других. Дважды на него даже обернулись прохожие, рассмотрев в Притуляке то, чего он сам разобрать не мог.

Вот старшина остановился перед рынком, как если бы собирался с духом, чтобы совершить решающий бросок в бездну, но неожиданно его тряхнуло, как случается при сильном ударе, а потом Притуляк стал заваливаться назад и упал на спину. Выстрел был смертельный, тут без всякой надежды. Уж на покойников пришлось насмотреться.

В какой-то момент все замерло. Даже рынок, еще мгновение назад столь громогласный, затих на полуслове. Так бывает перед разрывом снаряда.

А потом неожиданно громыхнуло!

– Убили!! – истошно и голосисто, напрягая сухожилия языка, закричала полная баба в белом платке.

Рассекая толпу, к лежавшему на дороге Притуляку устремилось со всех сторон сразу несколько человек, в которых полковник Михайлов признал оперативников. Еще через минуту у тела убитого собралась изрядная толпа сочувствующих. Майор Игнатьев, все еще не веря в смерть Притуляка, поспешно расстегнул его пиджак и, пачкая голову изливающейся кровью, приложил ухо к левой стороне груди.

Полковник Михайлов смотрел по сторонам, пытаясь определить направление выстрела. В нос шибануло запахом жженой солярки. «Студебекер», стоявший у рынка, резко тронулся и через мгновение скрылся за углом. И тут полковника Михайлова пронзило: грузовик находится здесь не случайно, выстрел был произведен из машины.

Повернувшись к охране, оторопело озирающейся по сторонам – не исключено, что выстрел может повториться, – громко приказал:

– Бегом к машине! Остановите «Студебекер»! Стреляли из него!

– Есть!! – голосисто выкрикнули автоматчики и, подправляя на плечах автоматы, устремились за грузовиком, громко цокая толстыми каблуками по гранитной брусчатке.

– Здесь вам не цирк! – распрямился наконец майор Игнатьев. На подбородке и щеке размазанная чужая кровь. – Разойтись!

Полковник Михайлов быстрым шагом направился к угловому зданию, в котором размещалась тыловая часть. Сверкнув на входе перед караульным служебным удостоверением, прошел в здание и, старясь не сорваться на крик, спросил у шедшего навстречу дневального:

– Где тут телефон?

Дневальный, совсем молодой боец в вызывающе новой гимнастерке, еще не знавшей ни пота, ни крови, ошарашенно смотрел на полковника госбезопасности. Торопливо, как будто бы от его расторопности зависела жизнь, вытащил из тумбочки белый телефон на длинном шнуре.

– Возьмите, товарищ полковник.

Подняв трубку, Михайлов быстро набрал номер.

– Полковник Смерша Михайлов. Всем постам, объявляю операцию «Сирена». Задерживать все грузовые «Студебекеры». У водителя и у всех пассажиров самым тщательным образом проверять документы. У тех, у кого документов не окажется, немедленно задерживать. Задерживать всех, кто вызовет хотя бы малейшее подозрение. Обо всех, даже самых малых эпизодах, докладывать мне лично!

Дождавшись утвердительного ответа, положил на рычаг трубку. И рукой, вдруг неожиданно потяжелевшей, вытер со лба проступивший пот.

* * *

«Студебекер» был брошен на окраине города, там, где раскинулся частный сектор. Ни следов, ни каких бы то ни было отпечатков обнаружить не удалось. Опрос жителей близлежащих домов тоже ничего не дал.

Восемь оперативно-разыскных бригад, усиленных группами автоматчиков, разбив район частного сектора на квадраты, терпеливо, не обращая внимания на льстивые речи хозяев, не замечая откровенно злобных взглядов, прочесывали частные постройки. Заходили в дома, осматривали помещения, залезали на чердаки, спускались в подвалы. Проверяли удостоверения личности, документы. В большей части жители пользовались аусвайсами, выданными немцами на оккупированной территории. Немалым сюрпризом было то, что многие из жителей продолжали хранить немецкие марки, как будто бы не теряли надежды на возвращение фашистского режима.

Однако, несмотря