Матвей, усмехнувшись, снисходительно позволил приёмной матери отвесить ему подзатыльник (делать это Нине пришлось в прыжке). Ляля тем временем схватила шаль, встряхнула её и, прежде чем подруга сумела уклониться, ловко накинула струящуюся ткань на её плечи.

– Матвей! Стой, не уходи! Ты – мужчина! Твоё слово главное! Скажи – идёт матери эта шаль, или нет? Она в ней – царица? Отвечай!

– Форменная императрица! – Мотька с готовностью закатил глаза и, имитируя обморок, обессиленно прислонился к дверному косяку. – Сущая Венера Мильонская! Хоть за деньги показывай!

– Ты слышишь, что тебе сын говорит?! – торжествующе вскричала Ляля. – Или мне на службу Максиму Егорычу позвонить?

– Между прочим, гражданки артистки, времени уже – девять, и трамвай только что ушёл, – преспокойно заметил Матвей, свешиваясь в окно. – Это если кому-то на репетицию поспеть ещё интересно…

Секунду было тихо. А затем Ляля и Нина заверещали в два голоса и заметались по комнате.

– Ляля, подай платье! Сорочку! Туфли за дверью! Чулки! Мотька, пошёл вон и дверь закрой! А-а-а, всю репетитию пропустим, опоздали, опоздали, Лялька бессовестная, всё из-за тебя!.. Бежим!

И вот теперь Нина стояла у афишной тумбы, тщетно пытаясь справиться с дыханием и сердито разглядывая порванный чулок. Ляля, переминаясь с ноги на ногу у неё за спиной, виновато шептала:

– Ниночка, ну что ты, ей-богу, ну ничего же страшного… Я сама поговорю с Гольдблатом! Скажу, что это всё из-за меня, что это я тебя задержала! Ничего не будет, ты же никогда не опаздываешь! Всё равно все ещё будут час ждать, пока гитаристы настроятся – а когда это они вовремя настраивались? За это время замуж выйти, детей нарожать и от мужа сбежать можно, а ты… Ой, Ни-и-ина, смотри-смотри-смотри, что там! Ой, ты взгляни только, что они делают!

В голосе Ляли зазвенело вдруг такое любопытство и детский восторг, что Нина сразу же выпрямилась. Подруга, смеясь, показывала через её плечо. Там, на углу Большого Гнездниковского, у самой арки, ведущей к знаменитому дому Нирнзее, собралась небольшая толпа и доносилась весёлая цыганская песня.

«Какой хороший голос… – машинально подумала Нина. – Из наших, артистов, что ли, кто-то?» Впрочем, она тут же сообразила, что ни одна артистка не будет голосить посреди улицы Горького, собирая вокруг себя толпу.

– Это, наверное, какая-то таборная, Ляля! Их же сейчас полный город. Надо же, как красиво поёт! Ну, идём, нам пора…

Ляля посмотрела на неё круглыми, изумлёнными глазами, словно не веря своим ушам.

– Куда «идём»? Нина! Что ты?! Никуда я не пойду! – она круто развернулась – и почти бегом двинулась на звонкий голос. Проклиная всех таборных певиц на свете, Нина пошла следом.

Са-а-арэ патря, сарэ нэвэ,

Сарэ гожа чяёрья

Палором гэнэ!

Таборная плясовая звенела над утренней улицей. И, протолкавшись вслед за подругой сквозь толпу, Нина увидела танцующих детей.

Их было трое – две девчушки-погодки, лет пяти-шести, и мальчик постарше – крепенький, глазастый, буйнокудрявый, с такими живыми и яркими глазами, в такой рваной, пестрящей заплатками, вылинявшей рубашонке, что не было сомнений: дети – таборные. Они плясали самозабвенно. Вокруг босых, измазанных ног девчонок метались складки выгоревших юбок. По-взрослому лихо били острые, смуглые плечики. Мелькали чёрные от загара и грязи локти в прорехах кофтёнок, сияли белые зубы, прыгали косички, завязанные обрывками лент. Мальчишка то выпускал вперёд сестёр, то выходил сам, с уморительной важностью хлопая ладонями по несуществующим голенищам, вертелся, приседал, выделывал босыми пятками такое, что Нина невольно поймала себя на том, что ей хочется похлопать в такт. А уличная толпа, ничуть не стесняясь, била в ладоши, смеялась, свистела, подначивала и бросала на асфальт копейки. А мать этого босоногого трио стояла под фонарём в сборчатой синей юбке и старой, когда-то расшитой тесьмой, розовой в горошек кофте, точно так же продранной на локтях и плечах, как и у её маленьких дочерей, и встряхивала старый бубен.

– Ты посмотри, какая она красивая, Ниночка! – восторженно шепнула на ухо подруге Ляля. – Какие глаза-то! И… она же ещё черней меня!

Нина кивнула, соглашаясь. Таборной артистке на вид было лет двадцать семь, и по её наряду, по тому, как был повязан платок и фартук, как убраны под платок волосы, по нитке красных кораллов на шее Нина тотчас же поняла, что перед ней – русская цыганка. Лицо молодой женщины, тонкое, словно выточенное лёгким резцом, с мягкими и спокойными чертами, было, в самом деле, таким кофейно-смуглым, что белки больших глаз блестели на нём ярко, словно из ночной темноты. Закончив плясовую, она опустила свой бубен, поклонилась (Нина отметила простую сдержанность этого поклона), улыбнулась, велела детям:

– Скэдэньти ловэ[49]! – и, не дожидаясь, пока смеющиеся девчонки похватают с асфальта жёлтые кружочки медяков, запела романс:

– Я ехала домой… Душа была полна

Неясным для самой, каким-то новым счастьем.

Казалось мне, что все с таким участьем,

С такою ласкою смотрели на меня…

«У неё же поставленный голос! С ума сойти! – оторопело подумала Нина. – Вот прямо профессионально поставленное контральто: хоть сейчас оперу петь! И мягкое какое, игручее… Вот это да! Откуда же она такая?.. И романс-то какой сложный… Я сама его никогда петь не могла! Сюда бы ещё гитарку, а лучше – две!»

Толпа притихла. Перестали смеяться даже продавщицы мороженого, и знакомый дворник дядя Фома вздохнул вдруг тяжело и шумно… Ляля чуть слышно, восхищённо шепнула подруге:

– Ах, если бы я так петь могла… Полжизни бы отдала!

Неожиданно толпа начала стремительно рассасываться. Нина ещё не поняла, что случилось, – а певунья уже тревожно смолкла на полуслове. Дети вскочили и бросились к матери.

– Чяворалэ, прастаса[50]! – сквозь зубы скомандовала она – но поздно: через дорогу к ним шёл милиционер.

– Это что за песни босиком на улице? Документы покажите, гражданка!

– Миленький, ну что ты… Ну какие же у нас документы? – испуганно спросила цыганка, притягивая к себе детей. – Мы ведь цыгане… Я же ничего плохого не делала! Вот, хоть людей спроси, – разве я у кого-то взяла что? Разве украла? Не гадаю даже, вот тебе истинный крест! Детишки плясали, людей веселили, – что здесь такого, миленький?

– Где документы, я вас спрашиваю? – Милиционер был очень молодой и поэтому очень серьёзный. – Предъявите, гражданка!

– Да что ты, родной… Где же мне взять? Ты пусти, пусти, мы уйдём, если мешаем… – Женщина вдруг рванулась было в сторону, но милиционер ловко поймал её