Шрифт:
Закладка:
– Ляля! Нина Яковлевна! Ну что же вы со мной делаете?! Репетиция полчаса как должна была начаться! Гитаристы уже готовы, кордебалет – тоже, а вы?.. Осталось всего четыре дня…
– Моисей-Исаакович-простите-извините-ради-бога-в-самый-самый-распоследний-раз-я-больше-не-буду-ПОСМОТРИТЕ, КОГО Я ВАМ НАШЛА! – на одном дыхании выпалила Ляля – и в зале стало тихо. Все уставились на Калинку, которая замерла у двери, обнимая за плечи дочерей. Мальчик стоял рядом с матерью, прислонившись к дверному косяку, и независимо поглядывал на собравшихся.
Гольдблат вприпрыжку спустился со сцены – маленький, насупленный, курчавый, похожий на озабоченного воробья.
– Ляля! Лялечка! Душа моя! Что это вы вздумали? У нас неделя до гастрольного выезда! В труппе нет свободных мест и свободной ставки, насколько мне известно, тоже нет! В бухгалтерии меня расстреляют без суда и следствия! И будут совершенно правы! Где вы только находите… Это ваша родственница?
– Моисей Исаакович, я вас просто не понимаю! – распахнула глаза Ляля. – На каждом собрании труппы вы криком кричите о том, что нужны народные кадры! Таборные, кочевые таланты! Что вас любая проверка зарежет без ножа! Потому что вся труппа – это бывшие ресторанные, а дотацию театру давали на народное развитие! Так? Или не так?
– Так-так-так, Лялечка. Конечно же, так, но поймите же меня правильно…
– А я всегда всё очень-очень правильно понимаю! – чарующе улыбнулась Ляля. – Ваня, Ромочка, Вава! – воззвала она к гитаристам. – Ну подтвердите же, что без народных кадров нас попросту закроют!
– Ох-х-х, Лялечка… – сокрушённо вздохнул Гольдблат.
– Ну и вот же! Вот вам самый что ни на есть народный кадр, народней некуда! Таборная цыганка Калинка, с рождения кочует… Калинка, закэр муй[51]… отстала от табора, пела тут на улице Горького, её с детьми чуть милиция только что не забрала! Ну куда она пойдёт, скажите на милость? Сейчас повсюду цыган без документов арестовывают! Посмотрите – босая, оборванная, неграмотная… Калинка, на ракир ничи[52]… Сбежала из табора, её там муж мучил, издевался как хотел… Калинка, дылыны, переячь[53]!.. Что вам ещё нужно?! Оформляйте её хоть на полставки, и прямо сегодня можно на сцену выпускать!
– Ляля, позвольте это всё же решать мне и администрации! – строго сказал режиссёр.
– А ка-а-ак же… – вкрадчиво пропела Ляля. – Как же, кому же другому-то – только вам! Моисеюшка Исаакович, ну вы хоть послушайте её! Она же лучше меня! Ну вот если вы её послушаете и скажете, что не годна, я… я… Я вам не только комсомолку Грину, я вам вожака Вангаро сыграю! В бороде и с кнутом!
Цыгане грохнули хохотом.
– Ляля, с вами невозможно спорить! – со вздохом, едва давя улыбку, заметил Гольдблат.
– Ну так и не спорьте, чего же проще? – рассмеялась Ляля. – Ну пожалуйста, пусть Калинка споёт! Вы сами услышите! Калиночка, милая, иди сюда, встань рядом с окном, пусть тебя все увидят! Спой нам НАРОДНУЮ песню, понимаешь? Не то, что на улице пела, а народную!
Калинка вздохнула, улыбнулась. Мягкими шагами прошла к открытому окну, встала в полоборота к режиссёру, расправила плечи, подняла подбородок. Среди труппы пробежал мягкий, понимающий шепоток. Кое-кто спрятал улыбку. Один из гитаристов, приподнявшись, чуть слышно спросил:
– Катыр явэса тэ багас, пхэнори[54]?
– Сыр «Малярка[55]», – так же тихо отозвалась Калинка. Задумалась на мгновение, опустив глаза. Дождалась мягкого вступительного аккорда, чуть заметно обозначившего тональность. Взяла дыхание. И запела. И в маленьком, темноватом зале стало тихо-тихо.
– Ах, сыр яда форо, Москва…
Сыр баро рай кэ мэ подгэя.
Ёв лыла, ромалэ, лыла мирэ пушья[56]…
«Откуда она только взяла эту песню? – думала Нина, вслушиваясь в голос – мягкий, нежный, без всякого усилия взлетающий в потолок – и падающий оттуда на самые густые, бархатистые низы, стихающий вдруг до шёпота – и стремительно набирающий силу – так что гитара, торопясь и отставая, едва успевала за ним. – Впервые слышу… Неужели сама придумала? И ведь это – настоящая долевая, от неё прямо костром пахнет… Ну что за молодец Ляля! Как она их только чувствует?»
Мельком она покосилась на стоящую рядом подругу. Ляля слушала Калинку, прижав руки к груди и раскрыв глаза так, что только одну эту сияющую черноту и было видно на восхищённом, прекрасном лице.
«И ведь Лялька не завидует ни капли! – с изумлением подумала Нина. – Другая бы исшипелась вся, на версту эту Калинку к театру бы не подпустила… Вон, наши солистки уже и губы поджали, и брови на самый лоб задрали – а ведь им так никогда не спеть, ни одной! А Ляльке – хоть бы что! Почему это так? Она уверена, что всё равно лучше всех? Или это другое что-то?.. Я не понимаю… нет. Ах, как хорошо Калинка эта поёт! И таборного сюда намешано, подколёсного, и городского тоже – вон как голос-то обработан, как бриллиантик гранёный! Как же так вышло, что она одна кочует? И как вообще в кочевье оказалась? Ведь городская же до пяток, сразу видать!»
– Что-о-о ж… недурно, недурно, – задумчиво произнёс Гольдблат, когда Калинка умолкла и без улыбки подняла на него глаза. – Очень даже, да-а… А что это за песня? О чём она?
– О тяжёлой цыганской кочевой доле! – выпалила Ляля, делая открывшей было рот Калинке «страшные глаза». – Вы что – не слыхали, как грустно? Даже у меня слезу выбило! Ну неужели же вы её не возьмёте, Моисей Исаакович?!
– Лялечка, вы же понимаете, что я не могу единолично решить…
– Боже мой, да зачем же единолично?! Конечно же, нельзя! Пусть комиссия решает, пусть Семён Михайлович её тоже посмотрит, пусть наш Файль своё слово скажет… Как скажут, так и будет, а только такой голос и такая красота на дороге не валяются, правда же?
– Совершенно справедливое утверждение, Ляля, – серьёзно сказал Гольдблат, и все заулыбались. – Что ж, Калинка, познакомьтесь с нашими артистами… Вернее, всё это после репетиции, да-да-да! А сейчас попрошу всех занять свои места, и так уж остался один огрызок… Да – общежитием мы не обеспечиваем! Родственники в Москве есть?
– Она у меня поживёт, – сказала Нина. – Неделя – не срок, а вернёмся с гастролей – придумаем что-нибудь.
Ляля восторженно
