– Получается, ты мне родственница по мужниной родне, – задумчиво заметила Нина. – Питерские Бауловы с вашими в родстве через Дулькевичей. По-моему, я даже родителей твоих знаю. Вы же не кочевали никогда! Всю жизнь в «Вилле Родэ» пели! Как ты в таборе оказалась?

Калинка грустно улыбнулась. Они сидели за столом в комнате Нины. За окном синела светлая майская ночь. Звёзд над крышами Солянки высыпало столько, что даже сквозь листья старых лип и клёнов во дворе просеивалось их голубоватое далёкое мерцание. Месяц уплыл к Москве-реке, запутался там в кружевных тучках и выглядывал сияющим острым рожком из-за полуразрушенной церкви. Одуряюще, сладко пахла доцветающая в переулках сирень. Кисти черёмухи в палисаднике, казалось, светились в мягком полумраке. Давно спала за стенкой уставшая Машка. Целый день она потратила на то, чтобы отмыть, переодеть и развлечь детей незнакомой цыганки, с которой мать внезапно появилась на пороге дома. Из-за другой стены доносился ровный храп Матвея. Светлана же сидела за столом рядом с матерью, уставившись на Калинку упорным, внимательным взглядом.

– Сколько ты групп в школе окончить успела? – спросила она.

– Семь, чяёри! – улыбнулась Калинка. – В училище собиралась поступать! Меня, не поверишь, даже в фильму звали сниматься, да отец не пустил!

– Ещё бы – с такими глазищами! – усмехнулась Нина. – Ты и Веру Марецкую, и Юлию Солнцеву подвинула бы! Боже мой, да чайник же совсем остыл… Светочка, поставь нам ещё!

Светлана, взяв чайник со стола, молча вышла.

– Дочери твои тоже в театре? – проводив её глазами, спросила Калинка.

– Если бы, – усмехнулась Нина. – Нипочём не идут! Светлана моя – учительница, техникум окончила, год уже в школе работает. А Машка учится пока что. В цирковое училище просится, представляешь?! Под потолком на верёвке без юбки летать!

Калинка перекрестилась.

– Вот и я о том же! Нет, пока я жива, такого позора не будет!

Некоторое время обе женщины сидели молча. Месяц выбрался из облаков и вошёл в открытое окно прямым и светлым лучом. Зажигать свет не хотелось.

– В табор меня отец выдал, – Калинка спокойно, немного грустно смотрела в серебристый бок высокого Нининого чайника. – Приехали как-то кочевые цыгане к нам в гости, увидели меня – и сосватали. И я с мужем восемь лет там прожила.

«Какой ужас», – подумала Нина. Вслух же спросила:

– Отчего же ушла? Муж обижал?

– Не обижал, а… – Калинка запнулась. Нина поспешно сказала:

– Не хочешь – не говори. Я бы и дня в таборе не выжила, а ты – целых восемь протерпела!.. Тяжело, должно быть, было? Не выдержала – и сбежала, да?

– Не я, а муж сбежал. – пожав плечами, сказала Калинка. И больше ничего не сказала, отхлёбывая глоток за глотком остывший чай из чашки. Нина молча постукивала пальцами по скатерти.

– Отчего же ты к своим не вернулась? – наконец, спросила она. – Раз уж муж ушёл, зачем было дальше кочевать? Пришла бы к отцу!

– Я сначала так и хотела. К нашим назад, в Питер. Как цыганке без своих-то жить? А потом оказалось, что… Да ты сама ведь, верно, слышала! Помнишь, года два назад как раз случилось… Брат мой, Серёжа, он… Да ты, конечно же, слышала: все цыгане только об этом и кричали! Он на свадьбе нечаянно человека у… убил…

– Позволь-позволь… – Нина, наконец, вспомнила. И поняла, почему так мучительно вытягивает из себя слова Калинка, почему так горестно и влажно блестят её глаза. – Это же… Помню, да! В Новой Деревне парень молодой на свадьбе кого-то зарезал! Ещё все наши на суд съезжались, вся Москва только об этом целый месяц и говорила! Так это твой брат был?!

– Да… мой… Как это вышло, как получиться могло – до сих пор не пойму! – вдруг страстно, с отчаянной горечью вырвалось у Калинки, и слёзы, прорвавшись, наконец, побежали по её щекам. – Серёжа, он же… Он такой парень хороший был! Тоже училище окончил, работал! Ты бы его гитару слышала, его голос! Мы с ним всегда дуэтом в ресторане пели… Я, когда узнала, поверить не могла! Кто угодно, думала, любой другой – не Серёжа только! Да, характер, конечно, у него не медовый был, но чтобы человека… тоже цыгана… ножом!!!

Поражённая Нина только качала головой. Когда же Калинка, устав, наконец, крепиться, уронила лицо в ладони и чуть слышно расплакалась, Нина встала, подошла и обняла её. Поглаживая трясущиеся, худенькие плечи Калинки, мягко спросила:

– Кажется, там всё миром решилось? До милиции не дошло? Не посадили парня?

– Вот ещё, какая милиция… Мы цыгане! Сами справились. Договорились… Старики всё уладили, – всхлипывая, объясняла Калинка. – Не пошли род на род драться – и то слава богу. У того цыгана убитого жена, дети остались… Наши той семье большие деньги заплатили. А Серёжу с той поры никто из цыган не видал. Ушёл, говорили. Совсем из Питера уехал. Даже мама не знала, куда. Два года уже прошло – а я про него так ничего и не слыхала. Одно знаю: не мог он нарочно человека убить, не хотел! Отец после того слёг, бедный. С сердцем худо делалось, доктор даже сказал – всё, попа надо… Но, слава богу, отлежался. Мать выходила.

Нина только вздохнула. Калинка шёпотом продолжала:

– И я тогда подумала: ну куда же ещё я-то к отцу на голову свалюсь? Приду – что скажу? Что муж выгнал? Доконало бы это отца совсем! Столько позора ему на голову: сначала Серёжа, потом – я … Нет, ему, понятное дело, про меня рассказали давным-давно, гвоздя в мешке не спрячешь… Но одно дело – когда болтают, а другое дело – вот она, дочка, на пороге с детьми стоит! Была – таборная, стала – невесть какая! Не смогла я, понимаешь? Не хватало мне, ко всем несчастьям, ещё отцовскую погибель на душу принять… Подумала – может, сама устроюсь как-нибудь? – Калинка зябко передёрнула плечами, словно в открытое окно повеяло холодом.

– Конечно! – подхватила Нина. – У тебя ведь семилетка за спиной! Ты на хорошую службу устроиться могла бы! Я десять лет машинисткой и стенографисткой по конторам проработала, пока в театр не пришла!

– Я же так и хотела поначалу, – тяжело вздохнула Калинка. – Учётчицей при молочном хозяйстве в Серпухове работала – так уехать пришлось! Директор, гаджо, сукин сын… Приставать вздумал! Я ему чуть не отгрызла всё на свете – так он давай мне милицией грозить!