В палатку сунулись две повязанные платками головы. Они молниеносно спрятались, как только Патринка обернулась, и до неё донеслось приглушённое хихиканье.

– Юльча, да что же ты за собака!.. – раздался вдруг гневный вопль снаружи. Кричала Анелка, и Патринка с изумлением высунула голову из палатки. Кучка цыганок по-прежнему стояла у соседнего шатра. Они всё так же смеялись, косясь в её сторону, – все, кроме Анелки, которая, казалось, окаменела от гнева, уперев руки в бока и бешено уставившись на Юльчу:

– Зачем, холера?!. Заняться тебе нечем?! Это-то к чему было делать?! Теперь же они поганые! Только выкинуть осталось!

Юльча, вторая невестка Бретьяно, даже ухом не вела. Это была костлявая, скандальная баба лет двадцати пяти (Бретьяно взял Юльчу для сына из-за знатности её рода), и на Юльчиной вытянутой физиономии постоянно сменялись только два выражения: злобы или любопытства. Сейчас, схватившись за голову и разглядывая что-то у себя под ногами, Юльча нараспев, старательно причитала:

– Ай ты, боже мой, ай ты, отцы мои… Да как же это я так-то, а?! Девла, де-е-евла… И ведь не поглядела, дура слепая! Собаки какой-то узелок зелёный вытащили – а я прямо так всем задом на него и уселась! Девочка, Патринка, это не ваши ли обноски валяются? Ай, жалко, ай, жалко-то…

– Чего «жалко», милая? – послышался чей-то сдавленный от смеха голос. – Ты что, впрямь подумала, что у Магды золото? Латунь, золотенькая, латунь, да ржавая ещё!

Патринке не нужно было даже смотреть: она уже знала, что это нищие украшения матери валяются там, втоптанные в землю. И что проклятая Юльча уселась на них нарочно. И теперь последнее богатство семьи можно только выбросить[47].

Она подняла глаза на нарочито скорбные физиономии цыганок. Отвернулась. Прошептала чуть слышно:

– Накажи вас бог.

– Эй! Дырза! Что ты там губами шлёпаешь? Громко скажи! Или с голодухи собственный язык съела?! – залилась хохотом Юльча. Анелка с силой толкнула её в плечо, но Юльча лишь отмахнулась, продолжая смеяться. Патринка повернулась и ушла в шатёр. Впервые в жизни ей нестерпимо хотелось убить человека. И не человека даже… Собаку. Мерзкую суку Юльчу.

Отец пришёл поздно: над полем уже плыла, продираясь сквозь лохмотья туч, жёлтая, тревожная луна. В таборе горели костры, пахло куриным супом, слышался девичий смех, детские крики. Патринка за весь вечер так и не вышла из шатра. Рупишка осталась с ней, хотя Анелка приходила звать к ужину их обеих. Сёстры сидели, как нахохлившиеся воробьи, на старой перине и смотрели в угол, откуда доносился глухой кашель матери. Вскоре кашель утих: измученная Магда заснула. Скорчившись в комок (желудок крутило от голода), Патринка слышала, как отец присел у шатра, принялся разводить огонь. По его дыханию, по его движениям Патринка почувствовала: отцу уже рассказали… Глубоко вздохнув, словно перед прыжком в воду, она вышла из шатра.

– Дадо, я сейчас чай сделаю.

Отец поднял на неё глаза – и Патринка попятилась. Одними губами спросила:

– Что ты?..

Ужас, как ледяной кусок, провалился в живот. Ещё никогда она не видела у отца такого взгляда.

– Что ты… что ты, дадо?.. Может быть, в самом деле собаки вытащили! Может, Юльча нечаянно уселась… Может быть…

– Не может, – глухим, чужим голосом перебил её отец. – Не может! – И повторил ещё раз, чуть слышно, яростно. – Не может…

И больше не сказал ничего. И сидел сгорбившись, неподвижно, глядя остановившимися глазами в тлеющие угли. Патринка, загнав голодную сестрёнку в шатёр, забилась вместе с ней под перину.

«Завтра в город пойду… Права Анелка, сколько можно о пустяках думать? Пойду, нагадаю, хоть что-то принесу, может, полегче станет…»

По полотнищу шатра забарабанил дождь. Капли шуршали монотонно, успокаивающе. Понемногу Патринка стала дремать.

Среди ночи она проснулась. Было темным-темно, капли всё так же постукивали по шатру. Приподняв голову, Патринка увидела, что угли костра давно погасли, но отец всё так же сидит возле них, низко опустив голову и словно не замечая дождя. «Надо его позвать…» – подумала Патринка. И в тот же миг уснула снова.

– Дочка, вставай. Идём.

Патринка подняла голову. Было ещё так рано, что тень отца едва отпечатывалась на отсыревшем от росы полотнище.

– Вставай!

Недоумевая, Патринка выбралась из шатра. Табор спал. Ещё не поднимались даже молодухи. Палатки были до самых верхов, словно молоком, залиты туманом.

– Куда мы пойдём, дадо?

Отец не ответил. Патринка побоялась повторить вопрос.

Вдвоём они молча шагали по пустой дороге, всё больше светлеющей в рассветных лучах, под писк жаворонков и чирков. Над цветущим полем поднималось утро – ясное, свежее, умытое, искрящееся радужной росой, – а в сердце Патринки снова неумолимо вставал проклятый вчерашний день. Издевательский смех цыганок, бессильные, сухие слёзы матери, её седые косы, выпавшие из-под линялого платка… Искоса она поглядывала на отца – и сердце сжималось от непонятной тревоги. «Куда мы идём? Зачем? Что он придумал?»

Отец с дочерью миновали заставу, пересекли несколько тихих, зелёных переулков, перешли площадь, оказались на широких, многолюдных улицах. Уже ревели заводские гудки, люди спешили на работу. По асфальту стучали женские каблучки, слышался смех, оживлённые разговоры, звенели трамваи, гудели автобусы. Несколько раз Патринка ловила удивлённые взгляды, брошенные на рваный пиджак отца с плохо залатанным локтем, на его полуистлевшую рубаху, на разбитые, порыжелые сапоги.

«Нас же сейчас арестуют! Почему он другую рубаху не надел, есть же! И куда мы идём? Сейчас спросят бумаги, и…»

Но отец, казалось, не думал обо всём этом. Он просто шёл и шёл, угрюмо глядя себе под ноги. И остановился в конце концов перед незнакомым Патринке домом с медной табличкой у входа.

Патринка с ужасом посмотрела на дверь, из которой прямо на неё вышли, ожесточённо споря, два милиционера в белых гимнастёрках. Затем непонимающе дёрнула отца за рукав.

– Дадо, здесь же начальники… Идём отсюда! Скорее!

Отец вздрогнул, словно только сейчас осознав, что дочь стоит рядом. Повернувшись, внимательно и долго смотрел на неё, словно обдумывая что-то. И этот взгляд напугал Патринку так, что ей смертельно захотелось развернуться и бегом кинуться прочь.

– Дадо… – прошептала она, невольно отступая. – Что с тобой, дадо?

– Послушай меня, девочка, – хрипло, тихо сказал отец. – Пойдёшь со мной. Будешь слушать то, что я скажу, – и молчать. Молчать, пока я не велю говорить. Или плакать. Так, как мы раньше делали. Когда одни кочевали. Ты помнишь, что надо делать? Понимаешь меня, доченька?

– Да… – едва смогла вымолвить Патринка. Йошка одобрительно кивнул. Натянул на самые глаза старую шляпу, крепко взял полумёртвую от