Шрифт:
Закладка:
— Я не расследовал этого дела, — тут же ответил Макаров. — Тайную канцелярию в то время уже распустили, а Тайная экспедиция ещё не была создана. У полиции же до сих пор очень мало авторитета в подобных разбирательствах, в которых речь заходит о настолько родовитых преступниках.
— Хорошо, принимается, — я задумчиво смотрел на него. — Вы знаете, что там были просто огромные взятки, подарки и всяческое торможение процесса?
— Конечно, знаю, — он махнул рукой. — Но какое это имеет отношение…
— Прямое, — я снова прервал его. — Или, по-вашему, Александр Семёнович, это нормально, что душегубка, которую моя венценосная бабка отказалась признавать не только дворянкой, но и женщиной, так долго выходила сухой из воды? Просто потому, что у неё много связей?
— Салтыковы — старинный род, — осторожно напомнил мне Макаров.
— И это является оправданием подобных преступлений, кои совершила эта ведьма? — я невольно приподнял брови. Он промолчал. Я же, подождав немного, но поняв, что не дождусь ответа, продолжил: — Кроме шести лет расследования преступлений, в которых не было тёмных пятен, были проигнорированы многочисленные жалобы. А если разбирательства и начинались, то факты грубо подтасовывались. Я далёк от дознаний, но даже мне было неловко читать эти подтасовки. Обратите на это внимание, Александр Семёнович.
— Я… — он запнулся, а потом посмотрел на всё ещё орущую женщину. В её руках появилась какая-то палка, которую Салтыкова просунула сквозь решётку и тыкала ею в нашу сторону. — Я обращу на этот факт самое пристальное внимание.
— Подведём небольшой итог, — я задумчиво смотрел на палку. Где она её взяла? Даже интересно стало. А монастырские тюрьмы — это жестокое наказание. Сомневаюсь, что даже на каторге у Салтычихи настолько протёк бы чердак. Хотя там, похоже, и так клиника была. — Взятки, покрывающие вопиющие преступления. Халатность, приведшая к ещё большим жертвам, и полное попрание закона. Я ничего не забыл? — и я испытывающе посмотрел на Макарова. — Заметьте, Александр Семёнович, о самих преступлениях этой, хм, дамы, я не упоминаю, они совсем к другому вопросу относятся.
— Мы об этом часто с вами говорили, ваше величество, — мрачно ответил Макаров.
— Вот только воз и ныне там, Александр Семёнович, — отрезал я. — Это как с номерами домов. Указ есть, а номеров, согласно этому указу, как не было, так и нет. Мне что, нужно брать кнут и за выполнение каждого моего указа спрашивать на конюшне? Причём с каждого губернатора? Или вам каждый раз подобные представления устраивать? — Макаров промолчал, а Сперанский уже весь пошёл пятнами. — Пошли дальше. Жалобы. Почему на них не реагировали? Только потому, что жалобы были от крестьян на столбовую дворянку?
— Мы не можем реагировать на каждую бумагу, — Макаров, видимо, решил сегодня нарваться на неприятности.
— Я не прошу вас реагировать на каждую бумажку! В конце концов сумасшедшие, любящие жалобы строчить, тоже встречаются, как и те, кто просто насолить соседу хочет! — я рявкнул так, что Салтычиха заткнулась, а в её глазах появилось вполне осмысленное выражение. — Но когда этих жалоб сто тридцать семь, и в них во всех говорилось об одном и том же преступлении, это уже повод как минимум задуматься! И это учитывая тот факт, что крестьяне в основной массе неграмотные! Они не могли написать жалобу самостоятельно, Александр Семёнович. И как же сильно их допекло, что они нашли грамотных людей, чтобы составить эти челобитные? Сто, мать вашу, тридцать семь раз! Поэтому только представьте себе, сколько преступлений на самом деле совершила эта дрянь, — и я указал пальцем на притихшую Салтычиху. — Сколько невинных душ эта продавшаяся дьяволу ведьма погубила!
— Я понял, ваше величество, — и Макаров поклонился, гораздо ниже, чем обычно. Я же перевёл дыхание. Какой-то сизифов труд. Что за век, мать его⁈ Здесь всё идёт исключительно на экспрессии. Если нет надрыва и драмы, никто не почешется. Даже лучшие представители общества. Что уж говорить о других.
— А я очень надеюсь, Александр Семёнович, что вы это поняли. Не заставляйте меня придумывать совсем уж непотребные развлечения для ваших людей. Вроде дежурств в келье несравненной Дарьи Николаевны. В назидание, так сказать. Макаров слегка побледнел, я же, на мгновение задумавшись, перевёл взгляд на Кочубея: — Что скажешь, Витя?
— Я не… — он закусил губу. — Я не знаю, о чём здесь говорить, ваше величество.
— Правда? — прищурившись, я разглядывал его. — Разве ты не помнишь, Витя, как мы мечтали о справедливости для всех, включая крестьян, кстати? Вот прямо как Киселёв, — и я указал на вздрогнувшего парня, уже затравленно оглядывающегося по сторонам. — Всё французских мечтателей читали и цитировали. Неужели я всё неправильно помню, Витя?
— Эм… — глубокомысленно протянул Кочубей.
— И прямо сейчас мы подошли к самому основному, Витя. К проблеме крепостного права. Это камень, который тянет нас на дно, который тормозит прогресс. Но я не могу просто так взять и отменить его. Надеюсь, мне не надо объяснять почему, — я снова посмотрел на Салтычиху. Она всё ещё молчала, не отводя от меня пристального взгляда. — Мне нужно знать, нам нужно знать, с чего начать реформу. А для этого необходимо знать подробности жизни крестьян. Поэтому я наделяю тебя исключительными полномочиями в этом вопросе. Даже комитет можешь создать, если душа требует. Бери столько людей, сколько понадобится. Скоро я начну императорский двор очень сильно сокращать, так что недостатка в ревизорах у тебя не будет. Чем правдивее и полней будут их доклады, тем больше шансов вернуться на тёплую должность при дворе. Я специально под это дело пятнадцать вакансий оставлю. Можешь об этом объявить всем желающим тебя слушать. Сдаётся мне, что в каждом уезде у каждого помещика свои собственные законы и видения таковых в отношении крепостных. Я просто уверен в том, что многие думают, будто могут творить всё, что захотят. Как Дарья Николаевна, к примеру. Это как с номерами домов. И надо будет нам сначала всё под единые указы подвести. И сделать так, чтобы эти
