«с увещеванием», то есть с угрозами, и морили голодом, что считалось средством «исправления ума», но он упорно стоял на своем, ссылаясь в качестве свидетеля на камердинера Касаткина Федора Щербакова, который якобы показал ему какие-то бумаги Касаткина. И хотя доносчику на это было сказано, что холопам верить не велено, в Москву ушло предписание главнокомандующему М. Н. Волконскому Щербакова секретно допросить и, если подтвердит слова Щетинина, взять под стражу. Волконский в ответном письме сообщал, что никакого Федора Щербакова у Касаткина нет, а есть Федор Морозов, который подтвердил, что Щетинина знает, но все остальное отрицал. По указанию императрицы А. А. Вяземский написал и самому князю Касаткину, который ответил, что Щетинин познакомился с его женой в Киево-Печерской лавре и действительно некоторое время жил у него в Москве, но что ни к какому заговору он, Касаткин, конечно же, не причастен. В итоге доносчику было сообщено, что донос его «не достоин веры, что показуемые им на князя Касаткина слова, как события, не могущие (курсив мой. — А. К.), не заслуживают уважения, а к тому ж по законам надлежало ему доносить того ж дня, а по нужде на другой или на третей день».

В составленном Вяземским и высочайше конфирмованном приговоре говорилось: «А как правосудие Ея Императорскаго Величества простирается до последнейших способов, могущих подать возможность или к доказательству невиновности подсудимого, или же к обличению судьбы в обвиняемом», то с учетом его «слабого ума» и того, что он «злого намерения не имел», записать его в солдаты в Остзейский гарнизон и в столицы не пускать. Также было замечено, что, если бы он говорил правду, то другие свидетели, конечно, подтвердили бы это. Вскоре, однако, караульные сообщили, что Щетинин «зачал свистать, скакать[312] и говорить разные сумазбродства», и в результате вместо армии он попал в Спасо-Евфимиев монастырь[313].

В расследовании этого дела обращает на себя внимание, что, с одной стороны, формально вроде бы были проведены все необходимые следственные мероприятия. С другой, при знакомстве с документами дела возникает ощущение, что особого желания докопаться до правды у следователей не было. Показания Щетинина были изначально расценены как «не могущие», то есть неправдоподобные, такие, которых не может быть. Вероятно, замысел убить цесаревича выстрелом из пушки действительно выглядел фантастическим. Особой настойчивости не проявила и императрица — возможно, потому что речь шла не о покушении на ее власть, как, например, в рассмотренном выше деле Рогова, а о покушении на жизнь именно в эти годы все более отдалявшегося от нее сына. Немаловажно, видимо, и то, что, как и в случаях, рассмотренных выше, речь шла о доносе подозреваемого в безумии человека на другое лицо, в то время как Рогов сам совершил определенные действия, в реальности которых сомневаться не приходилось. Свою роль, вероятно, сыграла и личность обвиняемого. Князь Александр Ильич Касаткин-Ростовский не оставил сколько-нибудь заметного следа в истории, но, судя по всему, был «своим» в аристократических и бюрократических кругах России последней четверти XVIII века[314]. Так, к примеру, стилистика письма к нему генерал-прокурора свидетельствует об их личном знакомстве. Показательно также, что допросить камердинера Касаткина было поручено не чиновнику московской конторы Тайной экспедиции, а тому самому Волконскому, который упоминался в показаниях Щетинина. Дело явно не хотели предавать огласке.

В качестве знакомых Касаткина в Петербурге были названы генерал-аншеф Яков Александрович Брюс, возможно, генерал-аншеф (впоследствии генерал-фельдмаршал) Иван Петрович Салтыков, кто-то из рода графов Толстых и, по всей видимости, обер-церемониймейстер Коллегии иностранных дел Матвей Федорович Кашталинский. Сразу заметим, что вряд ли однодворец Щетинин, до того не бывавший в столицах, мог выдумать такой набор имен. Реальные лица, также упомянутые в его показаниях, — это обер-гофмаршал двора Григорий Никитич Орлов и камергер князь Иван Васильевич Несвицкий. А в поступлении в кирасирский полк Щетинину отказал служивший в этом полку Александр Николаевич Чичерин. Установить личность капитана Оленина невозможно, но не исключено, что имелся в виду Николай Яковлевич Оленин, отец Алексея Николаевича — известного государственного деятеля, историка, археолога и директора Императорской публичной библиотеки и Академии художеств. Причем примечательно, что существует сомнительная версия, согласно которой его отцом в действительности был М. Ф. Кашталинский[315].

Таким образом, очевидно, что степень достоверности показаний Щетинина довольно высока, детали переданного им разговора в доме Касаткина выглядят вполне правдоподобными, но, даже если предположить, что воспроизведенные им слова Касаткина — это исключительно плод его больного воображения, как и в описанном выше деле Мещерского, нельзя не обратить внимания на то, что именно он выдумал. В его (или Касаткина-Ростовского) изложении наследник престола, как и его отец Петр III, вроде бы слишком большое внимание уделяет представителям низших социальных слоев и существует опасность, что, придя к власти, он может отменить крепостное право, оставив дворян одних «как перст». Хорошо известно, что эти прогнозы были весьма далеки от реальных взглядов и намерений Павла Петровича, но, вероятно, подобная интерпретация отражала какие-то слухи и опасения, существовавшие в дворянской среде, причем самого однодворца Щетинина, не владевшего крепостными, вряд ли могла волновать подобная перспектива.

Об отсутствии особого рвения следователей в заведомо не слишком серьезных делах свидетельствует и весьма запутанная история отставного подпоручика Ивана Ивановича Набокова, на которого в 1782 году донес портной Михаил Крон. Приехав в Москву, чтобы получить паспорт для проезда в свой родной Ревель, Крон поселился в доме действительного статского советника Андрея Набокова, которого обязался обшивать за 1 рубль в месяц. Иван Набоков, двоюродный брат хозяина дома, жил здесь же за перегородкой, и Крон слышал, как тот ругал императрицу[316] и апостолов.

В своих показаниях Иван Набоков называет себя сыном покойного секретаря московской конторы Тайной экспедиции Ивана Федоровича Набокова[317] и упоминает родного брата, бригадира Андрея Набокова, а его двоюродный брат (тоже Андрей), у которого он жил в Москве и который был привлечен к следствию в качестве свидетеля, в своих показаниях называет еще одного родного брата Ивана — ямского управителя Федора. Между тем генеалогам известны только два сына И. Ф. Набокова — Андрей и Александр (предок писателя Владимира Набокова) и дочь Анастасия[318]. При этом подтверждений того, что Андрей Иванович имел чин бригадира, не обнаруживается: в списке генеральских чинов российской императорской армии и флота его имени нет[319]. Зато упоминаемый в деле еще один родственник Ивана, его зять бригадир Петр Евреинов — это реальное лицо, муж