Шрифт:
Закладка:
<…>
И на другой день тот денщик, пришед в дом свой, говорил ему, Григорью, наодине тайно: Иван Борисович за вчерашние слова Ивану Говловину поклонился в землю и дал ему тысячю рублев, чтоб он, Головин, то дело утаил, а подлинно ль поклонился и деньги дал, того он, Григорей, не знает.
После пытки на дыбе доносчик, поведение которого породило у следователей сомнение в его душевном здоровье, признался, что в действительности его фамилия Шолохов, он сын придворного истопника, а назваться Ухиным его уговорили сдавшие его вместо себя в рекруты крестьяне, с которыми он работал в Москве у Донского монастыря. На второй пытке, получив 24 удара кнутом, он заявил, что свои показания о событиях в Архангельске выдумал в надежде избежать наказания за побег со службы и вновь подтвердил это при третьей пытке, после чего был на 5 лет отправлен на каторгу[293].
Показания Шолохова-Ухина состоят из двух криминальных эпизодов, в первом из которых он выступает как непосредственный свидетель, а второй пересказывает с чужих слов, оговариваясь, что не может подтвердить его подлинность. Имеющихся о нем сведений недостаточно, чтобы судить о его личности, но если предположить, что он действительно все придумал, то надо признать, что, разделив таким образом два эти эпизода, он проявил определенную сообразительность. И при этом его показания вполне правдоподобны. Вероятно, отказаться от них его заставил страх перед дальнейшими истязаниями, однако следователи проверять достоверность его слов не стали, хотя, казалось бы, речь шла о государственной измене. Впрочем, в данном случае они квалифицировали дело как ложный донос, признание в котором, видимо, рассеяло и их подозрения относительно душевного здоровья подследственного.
Двадцать с лишним лет спустя, в 1737 году, магазейн-вахтер Адмиралтейства князь Дмитрий Мещерский написал донос на контр-адмирала, генерал-интенданта Адмиралтейства Александра Ивановича Головина. В довольно неграмотно составленном послании на имя цесаревны Елизаветы Петровны Мещерский сообщал, что Головин ругал императрицу Анну Иоанновну, говоря, что, как она приехала в Россию, так всю страну разорила, а также мать цесаревны императрицу Екатерину I:
«Вот, де, и мать цесаревнина такая ж была похабная. Родственник ваш, князь Борис Мещерской, был ей великой друг, как дочери ее Шубин, и оной, де, князь Борис хотел было на царство сесть, да скарее ее ухлопали». И он, де, Мещерской спросил: «Кто же ее величество так съел?» И Александр Головин сказал: «А Шафиров та што, он, де, всем им смерть».
По словам Мещерского, Головин замышлял убить цесаревну и
оной же Александр Головин <…> о цесаревне говорил: «Мы, де, свой реванж отыщем, что отец ее родню нашу, Пушкина с Милославским и протчими, казнил, а наших, де, Головиных одного кнутом бил, да на каторгу сослал».
В Тайной канцелярии к доносу Мещерского, на первый взгляд, отнеслись со всей серьезностью. Были допрошены свидетели, на которых он указал, но они его показания не подтвердили. Очные ставки с ними также ничего не дали. Мещерского, как упоминалось, поднимали на дыбу и били кнутом, но он продолжал стоять на своем. Не помогла и попытка добиться от него правды на исповеди. Однако при этом каких-либо сведений о допросе самого Головина в деле нет. В результате, не получив никаких доказательств правдивости доноса Мещерского, следователи признали его ложным, доносчика безумным и в мае 1739 года (то есть почти через два года после начала следствия) приговорили его к наказанию кнутом и заточению в Соловецкий монастырь, где его надлежало до самой смерти содержать в земляной тюрьме. В 1741 году, с наступлением елизаветинской «оттепели», было решено Мещерского из тюрьмы освободить, но оставить служить в монастыре. Спустя еще три года о нем вспомнили вновь, но, освежив в памяти его дело, решили в его судьбе ничего не менять[294].
Таким образом, формально следствие велось в соответствии с принятой процедурой, но при этом ответчик к следствию привлечен не был. Как и за двадцать лет до того в случае с солдатом Ухиным, очных ставок с ним не проводилось, и остается лишь предположить, что, если речь заходила о достаточно высокопоставленном лице, в Тайной канцелярии предпочитали дело не раздувать. Следователям, в чьем арсенале было не так уж много средств, было проще вынести решение о том, что донос ложный, доносчик безумен и закрыть дело. При этом их интересовал сам факт произнесения «непригожих» слов и, уж конечно, не их содержание с точки зрения соответствия исторической правде. Между тем к доносу Мещерского стоит присмотреться, даже если его слова всего лишь плод больного воображения.
Александр Головин был потомком старинного боярского рода, многие представители которого в XVIII веке сделали карьеру на флоте. Его отец, адмирал Иван Михайлович, был любимцем Петра I. Но в русских дворянских семьях, как известно, хорошо знали родственников и свойственников по всем боковым линиям и хранили в памяти все обиды, нанесенные им монаршей властью. По материнской линии Головин был родным племянником казненного в 1718 году Степана Богдановича Глебова, любовника первой жены Петра I Евдокии Лопухиной. Сестра Головина Евдокия была замужем за Александром Петровичем Пушкиным, прадедом поэта[295], в 1725 году зарезавшим свою жену в припадке безумия[296]. Дочь стольника Ивана Борисовича Пушкина была замужем за дальним родственником Александра окольничим Иваном Алексеевичем Головиным. Урожденной Пушкиной была и жена троюродного брата Александра адмирала Николая Федоровича Головина, мать упомянутой выше принцессы Гольштейн-Бек[297]. Родственник же Пушкиных стольник Федор Матвеевич Пушкин был казнен в 1697 году
