тайно, но беглецов нагнали[265]. Петр был разжалован в солдатыи отправлен в Крым к князю А. А. Прозоровскому, который в это время возглавлял войска, посланные на подавление восстания Батыр-Гирея. Однако Замыцкий вместо этого поехал к Румянцеву, который, зная его лично, отправил Петра с депешами и с ходатайством о возвращении ему чина в Петербург к императрице. Государыня исполнила просьбу фельдмаршала, Авдотью вскоре отпустили на волю, они с Замыцким поженились, родили двоих детей, а в 1782 году Петр вышел в отставку.

После смерти отца по разделу с братьями Замыцкому достались 27 душ крепостных, которые от него сбежали, и он их «в бегах» продал. Два года Петр прослужил винным приставом в Калуге, но когда там обнаружилась недостача, был вынужден заплатить 800 рублей штрафа. Болезненные припадки, по словам Замыцкого, начались у него после того, как его пытался отравить родной брат Николай, чью преступную связь с их сестрой он попытался разоблачить.

Ил. 7. Д. Г. Левицкий. Портрет князя Александра Александровича Прозоровского, 1779 год. Частное собрание

Так или иначе, очевидно, что, не получив за крепостной девкой никакого приданого и промотав скудное отцовское наследство, потомок древнего дворянского рода Петр Замыцкий не имел средств для содержания семьи. С женой и семилетним сыном он приехал в Москву в надежде на помощь родственников — генерал-аншефа (впоследствии фельдмаршала) М. Ф. Каменского[266] и своих сестер. Первое время родственники помогали, но на момент допроса уже два года как, согласно показаниям, перестали, и единственным источником существования стала помощь С. П. Хитрово, женатого на племяннице Петра[267].

О происшествии на Басманной улице в Москве в Петербург сообщил главнокомандующий старой столицы князь А. А. Прозоровский, и ему же кабинет-секретарь императрицы А. А. Безбородко адресовал высочайшее повеление поместить Замыцкого в отделение для сумасшедших в Екатерининской больнице[268]. Его жену и сына сначала отдали на попечение московского приказа общественного призрения (отец очень не хотел расставаться с сыном и просил их вместе отправить в монастырь), причем Авдотье Замыцкой было решено выплачивать пособие — 60 рублей в год. Однако спустя некоторое время Прозоровский передал Шешковскому просьбу Хитрово отдать ему сына Замыцкого, которого он обещал взять на содержание и в будущем определить в Морской кадетский корпус[269]. Судя по всему, просьба была исполнена, и, вероятно, этот мальчик, когда-то шедший с отцом по Басманной, со временем стал адмиралом — Дмитрием Петровичем Замыцким[270].

Очень похожая история произошла с уже упоминавшимся в первой главе Матвеем Чурсиным, отставным секунд-майором и тоже участником Русско-турецкой войны, в 1768 году сражавшимся под Хотином. После отставки он служил казначеем в Тверской губернии и, как и Замыцкий, запутался в финансовых операциях, был под арестом, распродал свое имущество и понес убытки, как он уверял, на две тысячи рублей. Согласно показаниям его крепостной, именно после происшествия в Твери Чурсин и помешался. В 1788 году Екатерина II назначила ему пенсию 10 рублей в месяц, на которые он жил в Москве с тринадцатилетним сыном (жена от него ушла). А. А. Прозоровский писал о Чурсине, «что он в уме помешен и совершенной бродяга», «питался он, ходя по домам, и во оных был употребляем в шутки», то есть над ним потешались и использовали его в качестве домашнего шута. В январе 1791 года императрица распорядилась отдать Чурсина его двоюродному брату, коллежскому советнику Ивану Байкову, но уже в сентябре тот попросил больного у него забрать, поскольку от него одно беспокойство. В результате Чурсин был определен в дом сумасшедших, а его сын — в народное училище, причем приписку о судьбе сына Екатерина II сделала на итоговом решении собственноручно[271].

В отличие от Замыцкого, Чурсина и Рогова, коллежский асессор Александр Сытин не был совсем нищим. Хотя он и жаловался, что по разделу с братьями и сестрами ему достались «худые деревни», он был владельцем более трехсот крепостных душ. Сытин был несправедливо, как он считал, уволен, погряз в разборках с соседскими помещиками и около десяти лет ходил по инстанциям, безуспешно пытаясь использовать знакомства с разными влиятельными лицами, чтобы восстановиться на службе. По сути дела, Сытин оказался как бы выброшен из той общественной среды, к которой принадлежал по рождению (будучи внуком стольника и сыном иркутского вице-губернатора), по своему чину и предыдущей карьере, и обретение хоть какого-нибудь места стало его навязчивой идеей. В результате он отчаялся, сошел с ума, стал твердить, что императрица — его жена, и просить, чтобы его определили в службу «к придворной церкви пономарем или вице-лейб-кучером или в лейб-гусарской эскадрон вице-корпоралем, а хотя и рядовым». Примечательно также, что в его жизни тоже был эпизод, связанный с растратой казенных денег: в конце 1740‑х годов он был избран казначеем Азовского пехотного полка и при обнаружении недостачи судим военным судом, приговорен к смерти, замененной вычетом жалованья за четыре месяца. Показания, данные Сытиным в Тайной экспедиции в 1776 году, изобилуют таким количеством интереснейших деталей, что заслуживают отдельного рассказа (см. главу 7), но, если не непосредственной причиной, то, по крайней мере, фактором, сыгравшим существенную роль в его помешательстве, было, в сущности, то же, что и в случаях, описанных выше, — маргинализация личности, вызванная определенными жизненными обстоятельствами.

Участие в военных действиях, столкновение с законом, длительное тюремное заключение, судебное разбирательство, телесное наказание, невозможность устроиться на службу, потеря средств к существованию, семейные неурядицы — все это, как показывают изученные документы, могло стать причиной психологической травмы, в свою очередь становившейся толчком к психическому заболеванию. Практически полный набор вышеперечисленного обнаруживается, например, в деле отправленного в 1740 году в костромской Богоявленский монастырь отставного капитана Алексея Руднева. Начав службу в Преображенском полку, он был выпущен поручиком в Троицкий пехотный полк, участвовал в походе в Польшу 1733–1735 годов, заболел там «французской болезнью», содержался под караулом за драку, учиненную в состоянии безумия, был освидетельствован медиками и на основании поставленного ему диагноза вышел в отставку. Руднев обвинял жену в том, что она отняла у него имущество, пыталась отравить и жила «блудно» с дворовыми. Жена и донесла на него в московскую контору Тайной канцелярии, обнаружив в его вещах некую бумагу (сама она была неграмотная), оказавшуюся текстом религиозного содержания, но с упоминанием антихриста и лиц царской фамилии. Подследственный уверял, что написал это под влиянием Книги Ездры еще несколько лет назад,