Шрифт:
Закладка:
Нападки Головина на Екатерину I выглядят странно, поскольку отец Александра именно от нее получил адмиральский чин, хотя, конечно же, главным его благодетелем был Петр I. Сведений о ком-то из Головиных, кто был наказан кнутом и попал в ссылку в петровское время, нет. Разве что имелся в виду попавший под следствие стольник Матвей Алексеевич Головин, который в 1708–1710 годах был судьей Ямского приказа, а затем, по-видимому, возглавлял Мундирную канцелярию. По сведениям Д. О. Серова, уже в начале 1710‑х годов на него доносил московский фискал А. Я. Нестеров, но дело не получило развития[300]. Позднее, после создания в 1717 году следственной канцелярии И. И. Дмитриева-Мамонова и нового доноса Нестерова следствие было возобновлено и поручено ей, но также не было завершено, как считает Серов, из‑за волокиты[301]. Сам Нестеров, тоже уличенный в злоупотреблениях, кончил жизнь на плахе в 1724 году, а Матвей Головин умер в январе 1725 года, лишь на два дня пережив первого императора, и о его ссылке и наказании ничего неизвестно.
Не вполне уместным выглядит здесь и упоминание П. П. Шафирова. Именно Екатерина I в мае 1725 года возвратила его из ссылки, вернула ему баронский титул и назначила президентом Коммерц-коллегии, за что он мог быть ей только благодарен. Причем на одной из дочерей Шафирова был женат еще один троюродный брат Александра Головина и его тезка — капитан-лейтенант флота Александр Федорович Головин. Когда происходил разговор, о котором поведал следователям Мещерский, Шафиров еще был жив (умер в 1739 году), и слова Головина, вероятно, отражают неприязненное отношение общества к этому деятелю первой трети XVIII века. Причем отец Александра Ивановича в 1723 году был членом Вышнего суда над вице-канцлером и, возможно, рассказывал сыну нелицеприятные детали, вскрывшиеся во время следствия.
Якобы упомянутый Головиным Борис Мещерский — это, скорее всего, князь Борис Васильевич. В 1723 году, будучи поручиком Преображенского полка, он был послан Петром I в Персию добиваться ратификации ранее заключенного договора, но о каких-либо его особых отношениях с Екатериной I ничего неизвестно, хотя, возможно, он не случайно вышел в отставку в год ее смерти в 1727 году. А вот Алексей Яковлевич Шубин действительно был фаворитом Елизаветы Петровны, сосланным на Камчатку в начале 1732 года, и его упоминание показывает, что эта связь не была «дворцовой тайной», причем у Головина в силу его положения было, конечно, больше шансов знать о ней, чем у Мещерского[302].
Характер высказываний Головина, содержащих элементы прямой речи, заставляет усомниться в том, что они были полностью выдуманы Дмитрием Мещерским, хотя, конечно, что-то он мог исказить и воспроизвести неточно. Вероятно, картина была бы более ясной, если бы у нас было больше сведений о самом доносчике, но, к сожалению, по родословной росписи Мещерских в «Родословном сборнике русских дворянских фамилий» В. В. Руммеля и В. В. Голубцова идентифицировать его не удается, что, впрочем, неудивительно: лица, подобные Дмитрию Мещерскому, зачастую как бы исчезали из семейных хроник, будто никогда их и не существовало. Судя по тому, что он был обладателем лишь унтер-офицерского чина и при этом с трудом умел писать, скорее всего, он принадлежал к какой-то захудалой ветви этого многочисленного княжеского рода. Так или иначе, произнес ли Головин все то, что приписывал ему Мещерский, или последний что-то добавил от себя, его показания отражают определенные настроения в русской дворянской среде аннинского времени.
Екатерина I и Елизавета Петровна фигурируют и в деле уже неоднократно упоминавшегося трубного мастера Мейбома. В 1767 году пятидесятидвухлетний подследственный, арестованный по доносу некоего канцеляриста, поведал в Тайной экспедиции историю своего происхождения:
Когда Россия со Швециею имела войну, в то время вотчим ево, Карл Мейбом, женился на ево матери. И как только что по окончании стола хотели они иттить на броц камеру, то в самое сие время российской фельтмаршал Шереметев з драгунами приехал в то место, почему вотчим ево, будучи тогда в швецкой службе драгуном, принужден был оставить свою невесту и явиться к своей должности. Между тем Шереметев ее полонил и отвес в Москву, но Меншиков у него выпросил ее себе, у котораго она была кухаркою. Как же по некотором времяни первой император приехал к Меншикову в гости и тут увидел ево мать, то он ее у Меншикова отнял и на ней женился, а прежнюю свою жену послал в монастырь. После того прижил с нею ево, Фридриха, и другова брата ево, Юрьина, Ягана Мейбома… А третей, де, ево брат, которой теперь при дворе, ему не родной, но приемыш, он, де, родился так, как и покойная государыня Елисавет Петровна, от принца фон Голштейн Бека, а не от перваго императора <…>. Когда первой император ходил в поход в турецкую область, и тамо российская армия доведена была до худова состояния, то, де, в то время мир с турком возстановила чрез подарки мать ево Анна Викорст[303].
Таким образом, в своем рассказе Мейбом воспроизвел известную историкам преимущественно по свидетельствам иностранцев историю Марты Скавронской, широко распространенную легенду о роли Екатерины в заключении мира с турками во время Прутского похода и уж совсем неправдоподобную версию происхождения Елизаветы Петровны. Вряд ли «зачитавшийся», как утверждал осмотревший его лекарь, «в книгах» Мейбом мог где-либо обо всем этом прочитать (записки Ф. Вильбоа с рассказом о том, как Марта стала российской императрицей, были впервые опубликованы лишь в середине XIX века), и, значит, судьба и происхождение второй жены Петра I были широко известны и рассказы об этом, что называется, передавались из уст в уста, ведь Мейбом родился примерно в 1715 году, много позже описываемых им событий. Что же касается упомянутого им принца Гольштейн-Бека, то трубный мастер, скорее всего, имел в виду состоявшего на русской службе и произведенного Петром III в генерал-фельдмаршалы герцога Петра Августа Фридриха (того самого, который был женат
