Марфа нежно почесала корове живот, легким толчком отозвалось на ладони. «Шевелится уж! Скоро запускать тебя будем, кормилица наша». Казачка заботливо обмыла наполненное молоком вымя, сдоила первые струйки в подставленную плоскую чашу и привычным движением слегка сжала сосок вымени в кулаке. О края подойника с характерным радостным звоном застучали струи свежего, теплого молока. Пока Красуля завтракала свежей охапкой сена, Марфа ловко справилась с дойкой. Снесла полную цыбакру в малую хату и вернулась к корове, держа в руке угощение – ломоть сухого хлеба. Красуля, учуяв лакомство, потянулась мордой к казачке. Та раскрыла ладонь, и корова, слизнув хлеб языком, громко захрумтела, довольно мыча.

– Все, моя хорошая, пора на выпас.

Марфа отвязала худобу и направилась к выходу. Корова покорно пошла за хозяйкой. На улице то тут, то там раздавались звуки проснувшейся станицы. Хвороба на разные голоса мычала, блеяла и мекала. Петухи затягивали своей бесконечное «кукареку». Пастух-хохол из наймитов сгонял всю эту рогатую животину в стадо, хлестко щелкая батогом.

– Здорово живешь, станишница! – Аксинья Шелест, как всегда задорно улыбаясь и подшучивая над пастухом, громко крикнула Марфе.

– Слава Богу! И тебе того же! – отозвалась Марфа.

– О Миколе вести маешь?

Марфа растерянно взглянула и пожала плечами.

– Ничаго! – подбодрила ее Аксинья. – Дело казачье. Сегодня вестей нет, а назавтра и сам объявится!

– Твои бы слова да Бог услышал, – ответила Марфа.

– Тюю, даже не сумлевайся! Услышит, если просить у Него сердечно будешь.

– Так я и прошу ежечасно. Грех, видно, на мне какой.

– Ну, ты напраслину на себя не наговаривай. Сие тоже грех, сама знаешь. Лучше с отцом Иосифом побалакай. Он на все ответы найдет.

– Была я уже у церкви-то, – вздохнула Марфа, всплеснув руками.

– Ладно, станишная, бывай с Богом! Некогда нам, казачкам, поутру лясы точить. Дел полно, – подмигнув Марфе, попрощалась Аксинья.

– С Богом! – ответила Марфа и, шлепнув на прощание Красулю по задней ноге, пошла в сторону хаты. Нужно было еще молоко прибрать, да и завтрак приготовить.

– Чтоб за худобой хорошо приглядывал! А то позавчера не допас. Голодная корова вернулась со стада.

Марфа улыбнулась. То Аксинья наставляла хохла-наймита, взявшегося на лето пасти станичное стадо.

Тихонько приоткрыв дверь в малую хату, Марфа занесла цыбарку с парным молоком и поставила на лавку. Прибрала большую часть молока, процедив его в увесистую глиняную макитру, закрыла крышкой и вынесла в погреб. С зимы заготовленный лед еще лежал в углу слегка оплывшей глыбой. Остатки молока казачка перелила в махотку и поставила в грубку на каймак. Снова вышла на двор, разожгла приготовленный заранее хворост в кабыце и, пока разгоралось, завела оладьи. Кабыця весело выпустила облачко белого дыма через дымарь и загудела, съедая жарким пламенем сухие ветки.

– Ты что ж это, моя милая, ни свет ни заря сегодня поднялась?

Марфа слегка вздрогнула от неожиданности. Свекровь, завязывая платок, вышла на крыльцо.

– Да не спалось что-то.

– Да ты никак оладья завела? А то праздник какой?[5] – удивилась Наталья Акинфеевна.

– Нет, мамо, – ответила Марфа с явной грустинкой в голосе. – Какой праздник, когда мужа нет рядом. Хотелось вас побаловать да Димитрия.

– Ты что-то, Марфушка, как сама не своя второй день ходишь? – по-матерински, заботливо спросила сноху Наталья Акинфеевна. – Или хворь какая приключилась?

– Та, пустое, – отмахнулась сноха, ставя сковороду на нагретую кабыцю. Комок гусиного сала, сделав полукруг по раскаленной сковороде и остановившись в ее центре, стал медленно таять.

– В себя не уходи, невестушка, чай не чужие мы.

– Сердэнько не спокойно. Чую, новость будет. Не знаю, добрая али наоборот. Вот и завела оладья-то.

– Бог с тобой, Марфушка, – свекровь подошла ближе, обняла по-матерински, по спине сноху слегка похлопала, утешая. – В хату нам только добрые вести пусть приходят! О хорошем думать нужно, плохое оно завсегда успеется! У нас, у казаков, день в мире прожил – и слава Богу!

– Только вот сердэнько не обманешь… – продолжила было Марфа, но Наталья Акинфеевна перебила:

– Не гневи Господа, доню! Объявится Микола. Вона, деда Трохима, когда молодой был, родители с войны больше года ждали. Почти похоронили. А он возьми и появись в один прекрасный день. Почта она знаешь как работает! Ууу. Хай им грэць. Письма по полгода иной раз ждать приходится, а то и вовсе потеряют. Вот и Микола пишет, а письмо, может, на почте где завалялось. Не журысь, Марфушка, на все воля Божья. Давай-ка я тебе оладья стряпать помогу. А то ведь и впрямь новость какая добрая в хату придет, так праздник устроим.

На Марфу слова свекрови подействовали успокаивающе. Накатившиеся было слезы проглотила, спрятала глубоко в своем сердце. Не пристало казачке мокроту понапрасну разводить, да и в неведении столько времени оставаться негоже. Осенила себя крестным знамением: «Господи, помоги!»

– Вот и славно, доню, – подбодрила Наталья Акинфеевна. – Давай уже печь олядья, а то казаки наши проснутся голодные, а у нас с тобой и нэма ничого на столе.

Зашкварчали, румянясь на гусином сале, оладьи, наполняя воздух у кабыци духмняным ароматом. Спорится дело у казачек. Марфа печет, свекровь горячие оладьи сметаной смазывает. Добрый завтрак будет.

– Здорово живете! – раздался знакомый до боли голос.

Марфа и Наталья Акинфеевна, как по команде, обернулись. Калитка распахнулась, и во двор, широко улыбаясь, вошел Михась.

– Батюшки святы! – всплеснула руками Наталья Акинфеевна. – Сынку ридный!

Михась вовремя опустил баул на землю. Через секунду обе казачки повисли у него на шее. Радости не было предела. Наталья Акинфеевна сквозь слезы радости произнесла:

– Марфушка, беги у хату, батьку буди, скажи: радость у нас! Михась на побывку приехал.

Марфа потрепала Михася за щеку, наскоро закрыла калитку – не принято было у казаков эмоции при людях показывать – и побежала в хату.

– Шо случилось-то?! Шо там за рух на дворе? Димитрия разбудите! Хай малец поспит ще! – Иван Михайлович уже проснулся и заканчивал читать утреннее молитвенное правило, стоя у божницы.

– Радость, тато! Михась приехал! – выпалила Марфа и прошмыгнула в комнату, где спал малой Димитрий.

Иван Михайлович замер на мгновение, осмысляя своим сознанием, занятым молитвой, что сказала сноха. Рука со сложенными двуперстно пальцами застыла у лба.

– Господи! Слава Тебе! – завершив осенять себя крестным знамением, вымолвил он и как был босиком, так и вышел на крыльцо. Встал, подперев бока руками, смотря, как младшего сына обнимает соскучившаяся мать. Сам внутренне переживал, но виду не показывал. Ждал, когда сын сам подойдет.