– Ай, маладэц. Карашо. Иса карашо. Аллах карашо. Молитва карашо. И путь два, ты и я карашо. Одын плохо. Злой чэловэк встрэчат. Одын нэ карашо. Два карашо. Спина к спина встават ты, я. Злой чэловэк сражат. Он убэгат. Мы, ты, я далшэ эхат.

– Хорошо, хорошо! – согласился Михась. – У нас говорят, вдвоем дорога вдвое короче, одному путь долгий.

– Очэн долго. Очэн, – улыбнулся арбакеш. – Два сылно. Одын сылно, но нэ очэн.

– Это точно, – отозвался казак. Посмотрел на небо, втянул ноздрями сладкий, с резким оттенком воздух. Тяжелые, будто налитые свинцом тучи нависли над степью.

– Поторапливаться нужно, дорогой. Иначе вымокнем как цуцыки, – сказал Михась.

Кавказец удивленно посмотрел на него. Казак понял его взгляд и добавил:

– Цуцык – это щенок, собака маленькая.

– Панымат. Жиал по-нашему. Собак. Цицк – это… – арбакеш запнулся, подыскивая нужное слово, но не зная, как сказать, стал активно жестикулировать, показывая, видимо величину того, что называлось «цицк». – Он говорыт «мау». Это цицк.

– Ааа, – протянул Михась. – Кошка!

– Да, да! – радостно воскликнул кавказец. – Кошака. Он. Точно.

– А тебя как звать?

Кавказец снова вопросительно взглянул на собеседника.

– Смотри, – сказал Михась, кладя открытую ладонь на грудь. – Я Михаил. А ты?

Арбакеш неслышно засмеялся, поняв, о чем спрашивал казак. Он тоже положил открытую ладонь себе на грудь и, слегка склонив голову, произнес:

– Исмаил! Это значыт Бог слышал!

– Бог услышит, – поправил Михась.

– Да. Услышыт. Точна! – обрадовался арбакеш. – А твой имя что значыт?

– Михаил? Равный Богу!

– Карашо! Ты с Бог! И я с Бог! – цокая языком, радостно сказал кавказец.

Порыв свежего ветра налетел внезапно, разворошив слегка солому, которой была выстлана арба.

– Исмаил, если не хотим стать похожими на мокрых куриц, нужно отправляться в путь.

Арбакеш не понял, что такое «мокрая курица», но остальное, сказанное его попутчиком, ему переводить не нужно было. Исмаил с Михасем прыгнули в арбу.

– Цоб-цобэ! – крикнул кавказец, и волы бодро пошли вперед, взрывая слой дорожной пыли.

– Интересно, Исмаил, – сказал казак, услышав команду арбакеша. – Что означает это цоб-цобэ?

– Эээ. Все проста. Цоб – налэва, цобэ – направа, цоб-цобэ – пряма!

– Действительно, просто.

– Микаэл, – довольно серьезным тоном сказал Исмаил. – Ест Бог. Он на нэбэ. Мы – люды под ним. Он сдэлал нас и сказал жывыт проста. Люды не хотел жыт просто, патаму и воеват друг с друг. Эээ. Нэ карашо.

– Ты прав, Исмаил, – согласился Михась. – Мы сами себе усложняем жизнь.

Вдали, в версте от путников, показалась сторожевая казачья вышка. Отсюда нельзя было разглядеть, кто стоял на баштях. У Михася радостно забилось сердце. Вон и река Марта приветливо блеснула своей излучиной. Из-за поворота показались станичные виноградники, а там и бахча. «Три брата» стали ближе. Можно было разглядеть пасущихся возле них коней. Чуть поодаль дымок тонкой струйкой подымался вверх. Видимо, казачата, утомившись рассказами в ночном, уснули под утро, забыв подложить в костер сухих чурок.

Издали, пронзая утренний густой воздух, до слуха Михася донесся колокольный звон. «К заутрене», – подумал казак. Совсем рядом, метрах в ста, темной лентой раскинулся ерик, прорытый лет пятнадцать назад от Марты. Волы, почуяв воду, пошли бодрее, негромко мыча и подталкивая друг друга рогами. Михась соскочил с арбы и, подбежав к берегу, набрал из ерика полную пригоршню воды, ополоснул лицо, шею. Закрыл глаза в упоении.

Исмаил, наблюдая за молодым казаком, щурился от удовольствия и цокал языком: «Карашо!»

– Да, Исмаил! Хорошо! Я дома! – выкрикнул Михась. Его голос эхом разлился по зеркальной глади воды с отражающимися в ней серыми тучами. Словно вторя его словам, сливаясь с колокольным звоном, прогремел первый, робкий раскат грома.

– Хорошо! – крикнул Михась еще раз и со всей прыти взбежал на пригорок, откуда открывался вид на станицу Мартанскую, родовую станицу черноморского казачьего рода Билых.

«Хорошо», – вторили казаку церковные колокола. «Хорошо», – отзывались и река Марта, и ерик, и седой ковыль. «Хорошо», – гремел, набирая силы, гром. «Хорошо», – раскатистым эхом отзывались горы.

– Карашо! – смеялся Исмаил. – Карашо, что дома! Ты дома. Исмаил еще ехат. Не долго, но нада до вечер тожа дом. Ты карошо казак. Честны. Исмаил нравится. Давай с тобой кунак будэм. Эээ.

– Что ж, Исмаил, храни тебя Всевышний, – ответил Михась. – С радостью кунаком твоим буду. Жаль, что заехать сейчас не можешь. С родителями познакомлю.

– Патом. Щещас нэкак нэ могу. Дома спросят, где Исмаил? Жена, мат, дэты. Все спросят. Домой нада.

Они обнялись на прощание. Михась достал из-за пазухи расшитый платок, который берег какой-нибудь станичной красавице, отдал новоиспеченному кунаку своему.

– Жене отдашь. Подарок.

– Карашо! Спасыб! – растрогался Исмаил, запустил руку в карман, достал из него сложенную вдвое тафью. – На памят, дарагой, – протянул Михасю.

Они снова обнялись. Казак взвалил баул себе на спину:

– Мир дому твоему, кунак, храни тебя Всевышний!

– Сау бул! – ответил Исмаил и хлестнул волов. Те недовольно замычали, но послушались хозяина.

– Сау бул! – крикнул Михась, когда арба с Исмаилом отъехала метров на пятьдесят. Тот помахал казаку рукой и снова хлестнул волов.

– Цоб-цобэ! Цоб-цобэ! – долетело до слуха Михася. Он весело, по-ребячьи, спустился с пригорка и бодро зашагал в сторону станицы.

Глава 15

Марфа сегодня встала особенно рано.

Не спалось. С того момента, как стала жить она в доме у Билых, с Натальей Акинфеевной, был у них уговор, что корову доить и в стадо ее выгонять станет отныне Марфа. Лишь когда на сносях Димитрием ходила, берегла ее свекровь. Сама рано вставала и в хлеву управлялась. А родился Димитрий, снова Марфа взялась за дойку. Ловко у нее получалось, да и Наталье Акинфеевне часок лишний поспать удавалось.

Но сегодня не спалось Марфе. Затемно встала, помолилась на образа, умылась, волосы прибрала в шлычку аккуратно. Стараясь не шуметь, чистую цыбарку[4] взяла и на баз пошла. Куры с петухом еще на насестах рядком сидели, спали. Всполошились, когда Марфа дверь в сарай открыла. Петух крыльями захлопал, начал было свое «кука…», но не допел. Марфа цыкнула на него: «Ишь, горластый, спят еще все, потерпи с побудкой». Петух будто понял речь человеческую. Осекся, недовольно крыльями замахал, но остался на насесте сидеть.

– Так-то вот, – прошептала Марфа. – Побереги голос.

Сонное, растянутое «Мууу» прозвучало из дальнего, темного угла. Корова, увидев Марфу, неторопливо, со всей своей коровьей степенностью, поднялась на ноги, потянулась мордой вперед, выпрямляя затекшую за ночной отдых шею. Марфа ласково почесала ей за ушком: «Что, Красуля, пить хочется? На вот свежей водицы испей».

Корова наклонила голову к цыбарке, наполненной еще с вечера свежей водой, слегка