Его последние записи:

Вообще не выхожу из окопа. По идее нас, связистов, должны сменять не реже, чем раз в двадцать четыре часа, но Фрике не соблюдает никаких правил. Порой мне кажется, он не совсем прав. Он совершает поступки, не имеющие ничего общего с так называемой храбростью, но которые я считаю просто греховным безрассудством.

Сегодня утром он вдруг заявил, что не может получить верное представление о здешней местности отсюда, из окопа, так что придется выбраться наружу (средь бела дня). Только так он увидит, что творится на самом деле.

Тут не поспоришь, особенно если ты просто рядовой. Я был вне себя. Думаю, пехота сочла нас обоих чокнутыми. Он ведь и правда вылез за бруствер около девяти утра. Я пытался его удержать или хотя бы втолковать, что я должен оставаться при телефоне, но это не помогло. Пришлось пойти с ним. До сих пор не понимаю, зачем это было нужно. Слава богу, враги тоже. Это было для них, конечно, странное зрелище, когда вдруг перед передовым окопом начали прогуливаться двое солдат во весь рост. И не на несколько секунд выскочили, но бродили, даже когда над нашими ушами уже прожужжало несколько винтовочных выстрелов и когда командир пехотной роты умолял Фрике снова укрыться, потому что иначе артиллерию противника неизбежно поднимут по тревоге. Ничего не поделаешь. Фрике стоял, расставив ноги, и смотрел в бинокль. Я встал позади него, так как подумал: если враги примутся стрелять, то сперва пришлепнут толстого Фрике, хотя я этого и не хотел.

И, само собой, противник действительно открыл огонь. Из пулемета. Он так противно и громко жужжал, словно его приставили мне прямо к уху. Тут, наконец, лейтенант решил потихоньку сматываться. Спрыгнул в траншею. Только я собрался прыгнуть за ним, шрапнель ударила в землю в нескольких шагах от меня. Я упал прямо между двух мертвецов, лежавших тут еще с ночи в старой сапе.

В блиндаж я вернулся очень злым. Думаю, Фрике это заметил. Сам он продолжал шутить, но мне было не до смеха.

Днем он безо всякой причины открыл огонь из орудий нашей батареи. К счастью, обошлось без происшествий, противник не ответил. Пехота, конечно, запричитала, что мы своей чертовой стрельбой вечно притягиваем к ним вражескую артиллерию. Они были правы.

Я услышал типичное замечание: «Вечно вот так, притащат какое-нибудь орудие, торжественно отстреляются – и по домам. А через десять минут нам за них расплачиваться».

Нечто зловещее здесь, в окопах, представляют собой мины. Они похожи на летучих мышей. Иногда на огромных летучих мышей. Сегодня, например, французы запустили по нам такие штуковины длиной в добрый метр. Можно научиться уклоняться от них. Можно разглядеть, как они приближаются. Один пехотинец мне сказал: «Надо всё время держать один глаз на небе, а другой на ближайшем укрытии». Фрике был тогда на батарее. Я остался один и прогуливался по траншее. Погода хорошая. Пехота играла в мирную жизнь. Только часовые через каждые десять метров. Остальные расселись по краю канавы, сняли рубашки, давили вшей. Внезапно противник принялся за свои мины. Тяжелые штуки, попали первым же выстрелом. Траншею почти сровняло, слава богу, обошлось без потерь. Я хотел отскочить, когда снова услышал короткий выстрел и увидел зверюгу, летящую прямо на меня. Откатился в ближайшее укрытие. Я не заметил, что там столько ступенек, и мешком свалился внутрь. Снизу ужасно закричали. Оказалось, я упал на стол лейтенанта и опрокинул его кофейник. Когда я вышел, у бруствера полукругом стояло несколько пехотинцев. Перед ними лежал товарищ, у того из шеи била струя крови толщиной в палец. Мы его перевязали, но он умер.

Полагаю, вчера у меня была худшая ночь здесь, на фронте. Около девяти вечера, когда я сидел в нашей с Рабсом телефонной норе, пришел пехотный офицер и потребовал связи с Мозелем. Враг очень неспокоен. Офицер настоятельно потребовал, чтобы артиллерийского наблюдателя с телефоном послали в передовую подходную траншею. Пехота хотела отправить дозоры до самого вражеского окопа.

Приказ Мозеля: «Рабс остается в предыдущем убежище. Райзигер в распоряжении пехоты. Поддерживать связь между ним и Рабсом». Я чувствовал себя так, словно меня выгнали с батареи. Конечно, пехотинцы тоже наши товарищи, но тут всегда было что-то вроде неприязни. Итак, теперь я принадлежал «врагу», который мной «распоряжался».

Передовая французская траншея примерно в восьмидесяти метрах от нашей. Здесь мы проложили три сапы. То же самое сделали и враги. Концы этих сап, наших и вражеских, всего в трех метрах друг от друга.

Я взял моток провода, телефон, ракетницу, одеяло, сигареты и двинулся в путь. Вел меня пехотинец. Поначалу сапа была в человеческий рост. Мы прошли под нашим широким проволочным заграждением. Потом продвигаться стало сложнее. Пришлось практически ползти на животе. Наконец добрались до конца сапы. Судя по всему, это была старая воронка от снаряда. В сторону противника высилась небольшая баррикада из мешков с песком. Перед ней несколько рогатин. «Здесь, конечно, лучше держать рот на замке, – чуть слышно прошептал мне на ухо пехотинец. – Францман напротив слышит каждое слово, каждый кашель и чих. Так-то нам ничего не сделается. Но если там засел какой-нибудь чокнутый, он может просто бросить гранату через насыпь – и всё». Пехотинец ушел. Я остался сидеть. Моей первой задачей было проверить, работает ли телефон. Это был тот еще трюк. «Если враг слышит даже кашель, – подумал я, – он тем более услышит телефонный звонок и мой голос. Что делать?» Я свернулся ежиком, засунул голову меж ног, натянул на себя одеяло и позвонил. Отвечал Рабс: «Связь установлена». – «Дорогой Рабс, кто знает, увидимся ли мы снова». Рабс засмеялся. Я хотел объяснить свой пессимизм, когда услышал громкий кашель. Я бросил телефон и сорвал одеяло с головы. Да, это был кашель. Сердце заколотилось. Это их пост, французский пост, враг прямо передо мной.

Я лежал в воронке и таращился перед собой. Это же безумие, что два человека ночью находятся на расстоянии трех метров друг от друга и, если они честные солдаты, у них нет другой заботы, кроме как любым способом убить того другого человека, и как можно скорее. Я много раз об этом размышлял, и всегда с одним и тем же безнадежным выводом: если не убьешь ты, убьют тебя. Или: если не убьешь, он может убить одного из твоих товарищей.

Сидя здесь, один как