Борисъ не сталъ возражать ему. Онъ впдѣлъ, что Ѳедоръ Петровичъ сказалъ это не по тщеславію, а по искреннему убѣжденію.

— Ужъ вы не безпокойтесь, — добавилъ Лапинъ: — все будетъ какъ слѣдуетъ…

И дѣйствительно, все было какъ слѣдуетъ; и началась та суетня, какая обыкновенно бываетъ въ большихъ домахъ по случаю похоронъ. Явились разные гостинодворцы съ кусками парчи; разложили ихъ въ гостиной, пошелъ торгъ; а тамъ шитье покрова, платьевъ, бѣготня, уставленіе гроба… а все это длилось три дня… Во всѣ эти дни Борисъ или ходилъ по залѣ съ Машей, или читалъ вмѣсто дьячка, когда тотъ обѣдалъ, или отправлялся къ себѣ на верхъ… Онъ не обѣдалъ съ бабушкой; да и почти не присаживался… Постоянная тревога жила въ немъ… и подъ вечеръ онъ чувствовалъ ужасную усталость въ ногахъ..

Два раза въ день были панихиды.

Наканунѣ похоронъ, за вечерней панихидой, Борисъ стоялъ въ темномъ углу, ни на кого не глядя, и когда онъ поднялъ голову, онъ увидалъ, въ числѣ другихъ посѣтителей, Надю съ матерью и подлѣ нихъ Горшкова Горшковъ заходилъ къ нему нѣсколько разъ; но на службы онъ не являлся. Борисъ очень обрадовался Надѣ. По окончаніи панихиды, онъ подошелъ къ ней. Она давно его искала глазами и, не стѣсняясь даже присутствіемъ мастодона, пожала ему руку съ большимъ участіемъ.

— Спасибо, что пришли помолиться, — тихо проговорилъ ей Борисъ, и отдалъ поклонъ маменькѣ. Маменька пропѣла какую-то жалостную фразу на французскомъ діалектѣ и подошла къ бабинькѣ, которая очень сурово ее встрѣтила.

— Это вы привезли maman сюда? — спросилъ Надю Борисъ.

— Да, я попросила, — отвѣтила Надя своимъ мягкимъ голосомъ. — Я тогда такъ испугалась, когда вы отъ насъ уѣхали вдругъ…

— И тріо не кончили, — замѣтилъ Горшкомъ..

— Да, мы ужъ больше тогда не играли. — И Надя еще разъ взглянула на Бориса… — Какая ваша бабушки…

— Что, договаривайте… — вставилъ Горшковъ.

— Страшная, — выговорила Надя, и тихо прибавила: — мнѣ вашу сестру ужасно жалко… — Надѣ хотѣлось сказать, что ей жалко Бориса.

Маша стояла въ сторонкѣ и плакала. Надя, вместѣ съ Борисомъ и Горшковымъ, подошла къ ней, нагнулась и поцѣловала ее.

— Вы меня не знаете, а я васъ очень люблю, — сказала она дѣвочкѣ.

Мастодонтъ приблизился и далъ знакъ дочери удалиться. Борисъ проводилъ ихъ, и еще разъ, на прощанье, пожалъ руку Нади.

— Экая славная дѣвушка, — вырвалось у Горшкова… — Вѣдь такъ, Боря?

— Да, славная, — повторилъ съ грустной улыбкой Борисъ и, простившись съ Горшковымъ, пошелъ къ себѣ на верхъ.

XLII.

День похоронъ былъ особенно томителенъ для Бориса. Онъ хотѣлъ быть одинъ, ему хотѣлось помолиться за отца — онъ не могъ.

Набралось народу на выносъ такого, какого никогда и не бывало въ большомъ дикомъ домѣ. Тотъ же самый частный приставъ, который распоряжался на похоронахъ дѣдушки, явился опять, въ той же, кажется, треугольной шляпѣ, съ вѣчной жалостливой улыбкой и скромной лысиной. Бабиньку не водили, она сама ходила; лицо ея было кисло. На отпѣваньи она не проронила ни слезинки и смотрѣла совершенно посторонней. Еще тяжелѣе было Борису въ церкви. Онъ стоялъ у гроба, смотрѣлъ на свои плерезы и держалъ за руку Машу. Дѣвочка перестала плакать. Она успокоилась, и особенно кротко смотрѣла и на брата, и на покойника, и на все, что было вокругъ ея въ церкви. Но молиться Борисъ все-таки не могъ. Священникъ произнесъ длинное слово; Борисъ не слыхалъ этого слова. Улыбка скользила по его губамъ. Только ему одному во всей этой церкви и было извѣстно, что унесъ съ собой отецъ и что онъ оставилъ… И Борису хотѣлось сказать: «батюшка, зачѣмъ вы затрогиваете то, отъ чего уже такъ много наболѣла душа…» И почти безстрастно отдалъ Борисъ послѣдній поцѣлуй покойному. Бабинька не поѣхала на кладбище. Процессія потянулась. Былъ грязный, сумрачный день. Борисъ съ Ѳедоромъ Петровичемъ шли всю дорогу пѣшкомъ. На выносъ явились Горшковъ и Абласовъ и пошли вмѣстѣ съ Борисомъ на кладбище. Священниковъ было много, былъ и архимандритъ, и архіерейскіе пѣвчіе, и толстый соборный протодьяконъ. Дорогой Борисъ заговорилъ съ товарищами, по что онъ говорилъ — онъ самъ хорошенько не зналъ… Звуки собственнаго голоса долетали до него такъ же отрывочно, какъ пѣніе пѣвчихъ, лѣниво тянувшихъ: «Святый Боже, святый крѣпкій, святый безсмертный…» Горшковъ не старался развлекать Бориса… Только его веселая, добродушная физіономія не подходила къ похоронной процессіи. Абласовъ былъ серьезенъ, какъ всегда. На кладбищѣ у Бориса также екнуло сердце, какъ въ ту минуту, когда онъ пріѣхалъ домой отъ Теляниныхъ. Маша стояла подлѣ него на краю могилы и сильно плакала. Въ первый разъ Борисъ почувствовалъ слезы на глазахъ, и, взявши сестру, онъ почти бѣгомъ бросился съ кладбища, сѣлъ съ Машей въ карету и всю дорогу проплакалъ… Дома онъ съ отвращеніемъ посмотрѣлъ на длинный столъ, накрытый на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ стоялъ гробъ… Борисъ легъ въ своей комнатѣ на кровать, а Маша сидѣла на диванѣ и потихоньку всхлипывала.

Пришла Мироновна. Старушка въ бѣломъ коленкоровомъ платкѣ и черномъ платьѣ смотрѣла такъ же добродушно-лукаво, какъ всегда.

— Не пойдешь обѣдать? — спросила она у Бориса.

— Нѣтъ, няня, не могу я идти, — отвѣтилъ онъ… — Я и ѣсть не хочу.

— Какъ не хочешь, все надо чего-нибудь. А вамъ, барышня? — обратилась она къ Машѣ.

Маша ничего не отвѣтила, и только встала, и, подошедши къ кровати Бориса, уткнула голову въ подушку.

— Вы имъ скажите, когда захочете кушать, — сказала имъ обоимъ Мироновна: — а мнѣ еще внизъ нужно. — Мироновна ушла.

— Зачѣмъ это тамъ обѣдаютъ, Боря? — спросила дѣвочка сквозь слезы…

— Имъ ѣсть хочется, дружекъ, — проговорилъ Борись, и долго онъ ласкалъ Машу, не говоря ей никакихъ утѣшеній.

А внизу былъ говоръ. Священники вернулись съ похоронъ. Поднялась бѣготня, стукъ тарелокъ, громкіе разговоры… Въ обѣдѣ принималъ необыкновенное участіе какой-то сладкій господинъ, съ длинными височками. Съ покойнымъ онъ никогда и знакомъ не былъ, но счелъ долгомъ явиться обѣдать. Кажется, и Ѳедоръ Петровичъ не зналъ, кто это такой. Потомъ Борисъ услыхалъ громъ стульевъ… и вслѣдъ за тѣмъ, минутъ черезъ десять, пѣніе… Это ему показалось очень страшнымъ. Онъ сошелъ внялъ… Въ залѣ убирали со стола. Двери въ гостиную были отворены. Священники стояли въ дверяхъ, а посрединѣ гостиной протодьяконъ. На овальномъ столѣ, поставленномъ въ уголъ подъ образъ, помѣщалась большая миска. Всѣ черпали оттуда, пили и пѣли молитвы… Борисъ не зналъ этого обряда. Онъ сейчасъ же, незамѣченный, ушелъ опять къ себѣ на верхъ и томительно ждалъ минуты, когда все утихнетъ… Маша все сидѣла у него на диванѣ и, глядя на нее, онъ еще разъ заплакалъ такъ