— Два дня, Таран! Два дня!

— Вот сука! — выругался, не сдержавшись, Таранов после того, как услышал короткие гудки. Ему давали ясно понять, что за те годы, что он отсутствовал, поменялись не только времена, но и роли. Мало того, его однозначно ставили в определенные рамки, а он этого не любил. Но делать нечего. Если он думает оставаться в городе, а не рыскать одиноким волком по просторам Руси-матушки, долг придется вернуть, шутки с ним шутить не будут.

Голова шла кругом. Таранов опрокинул в рот полстакана водки, но успокоение не пришло. Он неторопливо оделся и вышел из квартиры: дома сидеть было невмоготу. Бесцельно бродя по улицам, перебирал всевозможные варианты возврата денег, но ни один из них не казался ему реальным, осуществимым. Бывшие друзья его кто где, надежные кореша в отсидке, обратиться практически не к кому. Бомбануть какой-нибудь киоск или чью-либо хату вслепую, — тоже гарантии нет. Найдется ли там нужная сумма? Да и опять загреметь можно, а Таранов сейчас этого совсем не хотел: не насладился еще волей, не надышался свободным воздухом.

Незаметно как оказался он в Октябрьском районе, где жила его родная тетка, решил заглянуть к ней. Собственно говоря, никого кроме нее у Таранова и не осталось: рос он безотцовщиной, а мать померла перед самой его отсидкой. Тетка, не имевшая своих детей, несмотря на свой скверный и неуживчивый характер, помогала ему, как могла, когда он сидел, не отвернулась, и когда вернулся.

Таранов медленно поднялся на третий этаж, остановился на мгновение в нерешительности у выцветшей и исцарапанной деревянной двери и все-таки позвонил. Только спустя минуту-две за дверью раздались тяжелые шаркающие шаги, и слабый голос произнес:

— Кто там?

— Это я, баб Дусь: Паша, открой.

Замок лязгнул, дверь скрипуче отворилась, и в отвор на Таранова уставилось высохшее морщинистое лицо восьмидесятилетней старушки в теплом малиновом платке.

— Решил тебя навестить, как ты тут? — спросил он, переступая порог.

— Как тут, как тут, — забурчала как всегда старушка, пропуская племянника в квартиру, — ноет все, болит, уж помереть бы и не мучиться, да-к не берет к себе Господь, все чего-то тянет.

— Да ну тебя, баб Дусь, скажешь тоже. Живи еще, сколько твоих-то! — машинально потащился Таранов за старушкой в душную смрадную кухню, наполненную непередаваемым «старушечьим» запахом. — Ты хоть бы проветрила, что ли: как только дышишь?

— Да что проветривать, Пашенька, тут уж самой смертью пахнет, не выветришь, — набрала старушка в чайник воды, поставила его на газовую плиту. — Вот помру, останется всё тебе: квартира, мебель, имущество.

— Брось, баб Дусь, не сочиняй, ты меня ещё переживешь, — уселся за кухонный стол Таранов.

— Ты хоть завтракал чего? — спросила баба Дуся. — Может, подождешь полчасика, я блинов испеку.

— Блинов подожду, блины у тебя отменные, — произнес Таранов. — А к блинам нальешь что? — Он поднял вопросительно на тетку бесцветные опухшие глаза.

— Да куда ж тебе еще наливать? Ты, видать, после вчерашнего еще не отошел.

— Да ладно тебе, — скривился Таранов, — жалко, что ли?

— Не жалко, только проку что? За ум возьмешься? По-честному жить станешь?

— Опять за свое. Заладила одно и то же: честно, честно… Ну, пожила ты честно, честно горб заработала да кучу болячек, разве сама не видишь? А всё наставляешь, учишь чему-то. Может, хватит? Жалко налить, так и скажи, только не грызи ради Христа.

— Ох, ох, ох, загрызла прямо, дальше некуда. А насчет жалости, постыдился бы: разве я что жалела для тебя когда?

— Да ладно, не начинай снова, и так тошно, наливай уж, не ерепенься.

Баба Дуся закряхтела неодобрительно, достала из серванта поллитровку прозрачного самогона, поставила перед Тарановым на стол. Малосольные аппетитные огурчики расположились на маленьком узорчатом блюдце. Порезала баба Дуся племяннику и сухой колбасы, оставшейся после вчерашнего. Таранов с ходу бухнул полстакана, надкусил сочный огурец, бросил в рот шматок колбасы и побрел неторопливо в единственную комнату тетки.

Комнатушка бабы Дуси была скромная, три на четыре, а то и меньше. По крайней мере, так казалось из-за обилия громоздившейся тут мебели. Сервант у правой стены упирался в металлическую сетчатую кровать, кровать — в массивный платяной шкаф. За шкафом какие-то коробки. Вот и вся одна сторона. С другой стороны — напротив серванта — старый потрескавшийся в некоторых местах дерматиновый диван с вытертыми цилиндрическими подлокотниками и небольшой полочкой над изголовьем, на которой располагались шесть керамических слоников: мал, мала, меньше. Впритык к дивану — круглый стол, покрытый застиранной скатертью.

Таранов плюхнулся на кровать, уставился на старые, пожелтевшие от времени фотографии на стенах. С детства знакомые лица: бабуля с молодой еще бабой Дусей, мать, отдельно дед. А вот и он с матерью: лопоухий и белобрысый. Сколько лет-то прошло? Представить страшно.

Вдруг взгляд его упал на сервант, где возле небольшого ряда старых выцветших книг лежала сложенная вчетверо десятка. При виде купюры на Таранова снова накатила вчерашняя проблема. И тут же возникла мысль: а ведь такая сумма вполне может оказаться у тетки, он помнит, как еще совсем недавно она интересовалась у него курсом валют, — неужто просто так, для кого-то? Сомнительно. Наверняка именно она переводила свою пенсию в доллары, а перед ним лукавила. И сколько же ее теперь у старушки?

Таранов поднялся, подошел к серванту, стал отодвигать книги в надежде что-нибудь обнаружить, не может же она хранить валюту на сберкнижке, испугается, государство у нас такое непредсказуемое, сколько раз вот так наказывало.

— Что там ищешь, Пашенька? — неожиданно сзади него раздался голос бабы Дуси.

Таранов отшатнулся.

— Да вот думал взять у тебя что-нибудь почитать.

Баба Дуся глянула на него недоверчиво:

— С каких это ты пор книжки стал читать?

— Да с тех самых, баб Дусь, с тех самых, — ответил неопределенно, подходя к тетке, Таранов. Вслед за тем он взял ее за предплечья, развернул спиной к себе и повел впереди себя на кухню.

— Ах, баб Дусь, баб Дусь, люблю я у тебя бывать, хорошо здесь. И самогон у тебя отменный. А огурчики — прямо объедение.

На кухне он хлопнул еще