ты в настоящую, неподдельную дружбу? Я верю. Веришь ли ты в то, что если человека случайно надломила судьба, он все равно останется человеком? Веришь ли ты в верность, не способна ли на предательство?» — и прочая, прочая в том же слащаво-сентиментальном духе, только бы растопить глупое девичье сердце да заставить еще раз сесть за ночной столик и взять в тоненькие пальчики ручку.

«…А что объяснять вам, как неимоверно приятно получать в любой неволе письма: от кого-нибудь, из любого уголка, с надеждой и верой, что тебя всё ещё помнят, тебя знают, значит, ты еще существуешь, значит, еще живешь, не исчез, не испарился…»

Но вот вышел Гриньке срок отсидки, и решил он инкогнито съездить к Ирине в деревню, увидеть ее хотя бы, посмотреть, на самом ли деле она такая, как ему представляется. Домой когда еще попадешь, а тут каких-то шестьдесят километров — рукой подать. Да и бабу уже, понятное дело, хотелось прямо до нестерпимости.

Собрался, разузнал дорогу, поехал. На месте прибытия марафет навел: побрился, рубашку чистую надел и новую кепку — на толчке по дешевке выцыганил у какого-то барыги.

Поселок ему понравился: тихий, сюда менты, видать, не так часто наведываются. Опять же озеро — можно и с удочкой побаловаться, рыбалку он любит.

Дом Ирины нашел сразу: от остановки два шага. Да и саму Ирину узнал: сидит на лавке возле калитки, семечки лузгает.

Конечно, в жизни она симпатичнее выглядит: щечки пухленькие, алые, сама крепенькая, ладно сбитая, ляжки крупные, налитые. (У Гриньки аж внизу живота при виде их — оголенных — засвербело, затомилось.)

Подошел поближе, улыбнулся, как можно обаятельнее, и самым задушевным голосом сказал:

— Ну, здравствуй, Иришка, — не боясь показаться фамильярным.

— Здравствуйте, — неуверенно, собрав брови на переносице и пытаясь угадать, кого же это Бог послал, отозвалась Ирина.

— Вот и встретились. Я — Гриша. Гриша Завозов — собственной персоной. Приехал, так сказать, на любаву свою поглядеть.

Тут только до Ирины дошло, кто перед ней. Лицо залилось краской, мысли перепутались, во рту так и осталась не проглоченной семечка. Никак не ожидала такого поворота. Писала письма в надежде скрасить свое и чужое одиночество, уверенная, что дальше писем дело не зайдет. Считала — так всё, ненастоящее, только чтобы разобраться в себе, а оно вон как вышло: кто-то всерьез принял все ее душевные излияния. Да как теперь быть-то? Человек-то незнакомый, а не выгонишь — вроде как друг, хоть и по переписке. Завертелось все в голове Ирины, перемешалось.

— Что в гости не зовешь, не кличешь? — стоял возле нее Гринька, улыбался. — Давай поближе, что ли, познакомимся, — протянул ей руку, как мужику. Ирина оторопело сунула ему свою, ослабевшую. Гринька легко пожал ее, ощущая завораживающую пухлость девичьей ладони. Сжал бы и посильнее, но — сдержался, чувствуя: не клеится что-то.

— Может, все-таки в дом пригласишь? — видя, что Ирина не осмеливается ни на что, спросил в конце концов.

— Заходите… — все еще не пришедшая в себя, вяло промолвила Ирина.

— Вот и ладно, — улыбнулся Гринька как можно добродушнее. — Да ты не бойся меня, я, поди ж, не кусаюсь.

Прошли в избу. Гринька на мгновение замер на пороге, огляделся.

— Сама живешь?

— С бабушкой.

— А бабка где?

— В город поехала, в больницу. С печенью что-то неладно, — ответила Ирина и тут же торопливо добавила: — Да она уже должна быть. Вот-вот…

— Хорошо, — неопределенно протянул Гринька и сел за стол в горнице, у окна. Сперва пристально поглядел на улицу, потом повернулся к Ирине:

— Ну, рассказывай: как живешь, как дела твои… В письмах-то оно туманно всё.

Ирина смутилась, побледнела.

— Как живу? Живу вот. Здесь.

— Хорошо, — опять протянул Гринька и, пошарив взглядом по комнате, неожиданно предложил:

— Ну, может, за знакомство выпьем? У меня есть кой-чего с собой, — извлек он из своей небольшой дорожной сумки поллитровку, пару банок кусковой говяжьей тушенки, банку сардин.

— Ты уже, поди, обедала?

Ирина отрицательно покачала головой.

— Вот и ладно, вместе и перекусим. Да что ты стоишь, как неприкаянная, накрывай на стол, не стесняйся, мы же с тобой — старые, можно сказать, знакомые.

Ирина засуетилась, сбегала на огород, нарвала зелени. Больше предложить было нечего: бабушкина пенсия кончилась на прошлой неделе, а запасы съедены.

Гринька заметил растерянность Ирины.

— А хлеб-то есть?

Она, извиняясь, развела руками:

— Бабушка должна из города привезти.

Гринька хмыкнул, полез в карман, выудил кой-какую мелочь, прикинул, хватит ли на обратную дорогу. Хватало.

— Не знаю, где тут у вас «комок», сгоняй сама, лады? Не в службу, как говорится, а в дружбу.

— Но сегодня понедельник, и наш магазин закрыт. А хлеба я у подружки возьму, она неподалеку живет, я мигом.

— Только не говори ничего подруге, милая. Не надо, чтобы все знали, что я к тебе приезжал. Лады?

Ирина согласно кивнула головой и выскочила во двор. Какое-то недоброе чувство стиснуло ее сердце, но на улице дышать сразу стало легче. Взволнованная, заскочила она к Даше.

— Даш, у тебя немножко хлеба, случайно, не будет? Вечером, как бабушка вернется, отдам.

— Возьми там, на полке. Сама знаешь, где, — бросила Даша, не отрываясь от телевизора.

— Возьму полбуханки, у вас почти целая здесь.

— Куда тебе столько? Проголодалась, что ли?

— Да вечером все равно отдам.

— Ладно, бери.

Даша с удивлением посмотрела ей вслед. Даже привстала, в окно проследила за убегающей Ириной. Что-то явно было не так. Что у нее там стряслось?

Тем временем Гринька, оставшись один, пошел осматривать остальные комнаты.

Конечно, иначе, как убогим, это жилище не назовешь: занавески выцвели, постельное белье застирано, полы давно не крашены, окна тоже, — видно, перебиваются на бабкину пенсию, а какая нынче пенсия у народа — известно.

А вот это, наверное, уголок самой Ирины: старый комод, на нем зеркало, какие-то косметические безделицы, крупная шкатулка, из которой выглядывает уголок конверта.

Гринька с любопытством откинул