— Пойду и я, — неожиданно для всех сказала Ирина, как только Николай ушел, вызвав теперь удивление и у Даши с Галкой.

— А ты куда?

— Спать. Настроения нет: надышалась краской, теперь голова болит.

Даша подозрительно посмотрела на неё: все они сегодня красили, все дышали краской и растворителем.

— Днем чего-то она у тебя не болела, — съязвила, не выдержав, — а теперь вдруг разболелась?

— Теперь разболелась, — решительно встала Ирина и вскинула вверх по привычке правую руку: — Ладно, до завтра, — сказала и сразу же направилась в сторону своей улицы.

— Не к Николаю ли ты часом спешишь, дорогая? Небось, сговорились уже? — крикнула вдогонку Даша, но Ирина не стала оборачиваться и отвечать, знала: Дашку зацепишь, увяжется следом.

— Ну, иди, иди, — донесся до нее раздраженный голос Даши. — Пусть идет, посидим и без неё — не умрем.

Ирину охватило волнение. Уйти-то она ушла, но если вдруг Дашка действительно передумает и станет её догонять — их дома-то почти рядом, в одном проулке? Вдруг она догадалась обо всем, у неё же нюх, как у собаки, начнет выслеживать её — как быть?

Ирина остановилась в нерешительности в темноте, стала смотреть в сторону остановки. Как будто никто следом не идет, значит, решили остаться. Теперь бы пробраться незамеченной к разрушенной баньке Пашкина, где её под навесом наверняка давно дожидается Николай.

И все же не успокаивалось сердечко.

А если Дашка через полчаса постучится к ней в окно, а её нет? Разбудит бабушку, станут искать?

Но Николай, он ждет, подумала о нем Ирина и, откинув все свои колебания: «А, пусть стучит, я, может, крепко сплю!» — стала осторожно пробираться обратно, стараясь держаться темноты.

Слава богу, белые ночи пошли на убыль. Вскоре вообще ночь станет как ночь: со своим чумазым лицом, с темными нарядами. Но не сейчас. Сейчас не до луны — тропинка к баньке Пашкина как раз напротив остановки, и если девчата вдруг выглянут из-за неё — Ирине не спрятаться никак: её светлое платье в ночи — как бельмо на глазу.

Почти перебежкой двигается Ирина по знакомой стежке к озеру и все оглядывается: не торчат ли девичьи любопытные носы из-за угла остановки. Как будто нет, не видать. И только углубляется в тень баньки, как две жаркие сильные руки вмиг подхватывают её:

— Сбежала? — с усмешкой спрашивает Николай.

— Ага, — кивает головой Ирина и чувствует, как снова сильно бьется её сердце, но уже по другой причине.

28

Григорий Завозов характер имел гадкий. Быть может, потому еще до отсидки получил кличку «Навоз» и звался теперь просто Гринькой-Навозом.

С детства обожал делать всякие пакости: то входную дверь кому-то дерьмом измажет, то стул учителю краской мазнет, то соседского кота припалит. И всякий раз, будучи уличенным, вставал, что называется, «на дыбы», вскидывая голову и возмущаясь: «Кто? Я?! А вы видели? Видели?» — так что даже тот, кто действительно видел, чьих рук было дело, терялся, ник и нередко отступал.

Первый раз в колонию Гринька-Навоз попал за хулиганку: ввалился раз в подпитье с дружками в магазин и потребовал водки. В то время с этим делом строго было, и, как на беду, продавщица серьезная попалась, дорожила своим рабочим местом — отказала пьяной ватаге в спиртном. Гриньку как молекулы изнутри разворотили: вспыхнул, зенки вылупил, слюной забрызгал вокруг, в мать-перемать посылая всех на свете и крупными крестьянскими лапищами размахивая по сторонам. Почти как в известной русской сказке: направо махнет — конфеты с прилавка разлетаются, налево — колбаса с маслом в улет.

— Да я вас бл…, да я вас сук! — чуть ли не до визга срывался его осипший голос, заставляя съеживаться насмерть перепуганных продавщиц: чего от дурака ожидать?

Но заведующая — на голову выше Гриньки и гораздо обширнее — и не таких фраеров видела, не испугалась, толкнула Гриньку необъятной грудью:

— Если вы сейчас же не уберетесь отсюда, сукины дети, милицию вызову!

— Милицию? Милицию?! — расхохотался истерически Гринька и неожиданно выхватил откуда-то складной нож-бабочку. Что вдруг на него нашло — неизвестно. Ткнул один раз в правый бок героической тетки, потом другой, она только ахнула и сразу же осела грузно, вылупив на него от удивления глаза, словно спрашивала: «Что случилось со мной? Почему вдруг стало так больно?»

Бабы, будто сговорившись, истошно завопили в один голос. К несчастью, через окно кто-то заметил Гринькины бесчинства и вызвал милицию.

Серый «уазик» подкатил минут через пять. Гринькину компанию быстренько скрутили, впихнули в «луноход», натыкав предварительно всем недовольным по почкам, и препроводили в дежурную часть, откуда Гриньке-Навозу светила одна дорога — в колонию.

Потом была еще отсидка, и уж в этом месте, как у нас говорят, «не столь отдаленном», на третий год срока Гринька будто изменился: стих, Евангелие почитывать стал, письма задушевные на волю посылать. Так и с Ириной через газету начал переписываться: вычитал её послание, отписал, получил ответ.

Умные мысли выдумывать не нужно было: в Библии всё по полочкам расписано, любую фразу по-своему, по обыденному истолковать можно, соответственно времени и обстоятельствам.

Писал он еще двум-трем девицам, но в конце концов остановился на Ирине, так как одна с фотографии слишком уж глядит по-коровьему; другая на морду лица терпимая, но старовата — тридцатник разменяла, а цену себе набивает. Иное дело Ирина — и по возрасту подходит (как и Гриньке, чуть за двадцать), и сочувствием обогревает, как никто, да и на фотке аппетитно выглядит.

Уж с ней он в переписке разошелся. Любил поучать, витийствовать, как древний вития, и о дружбе до гроба, и о лебединой верности, и о чести, и о доме. Так распишет, так распишет — аж сам удивляется, как это он ловко Библию истолковывает.

Пару раз ради хохмы прочитал свое письмо в общаке, так некоторые кореша были готовы пайкой поделиться — только напиши за меня и моей крале. Сидит Гринька, вслух рассуждает, а двое-трое таким же наивным утешительницам бумагу марают:

«Милая, дорогая, прекрасная незнакомка, веришь ли