впервый и последний раз видела слезы в глазах наставницы и растерянность на лице Стрейджена. А я? Не знаю до сих пор, как у меня получилось сыграть чисто. Особенно после ночи, когда я, в отчаянной попытке удержать Бернарта, сказала, что люблю его. А он в ответ подхватил прядь моих волос, пропустил ее между оставшимися пальцами правой руки, очертили контур моего лица и покачал головой:

— Это не луна, мышонок.

— Но, — я попыталась привстать и замерла, остановленная печалью в его взгляде.

— Не луна, а всего лишь ее отражение, — добавил он, садясь на кровати.

Моей кровати, в которой проводил каждую из прошедших тридцати двух ночей. И последние семь, в перерывах между объятиями, я репетировала его новую кансону. Нагой. Бернарт говорил, это помогало ему мириться с моими ошибками. Однажды, я таки запустила в него подушкой.

— Мы с тобой, как два отчаявшихся, заплутавших в лесу путника: надеемся, что нас ищут, и принимаем собственное эхо за голос того, кто нам дорог.

После этих слов я поняла, а, когда вечером смолкла последняя нота, окончательно поверила, что он не останется. Не останется, даже попроси его наставница. Хотя ее слово для Бернарта было священно. Она и так задержала его в своем доме на несколько месяцев. Сначала, чтобы окреп после расправы, затем, чтоб помог исцелиться мне.

Я не плакала, ни ночью, ворочаясь на кровати, которая внезапно стала слишком широкой для меня одной. Ни рано утром, провожая взглядом паруса торговой галеры, ни днем, что остался в памяти полупрозрачным мазком, только поздним вечером этого дня, когда берега Арморетты скрылись от взора Бернарта из Ведантона, я рыдала, закрывшись в своей комнате. И обнимала лютню, которую те звери пощадили, в отличие от его рук. В насмешку, не иначе.

Лютню Бернарт оставил мне. Не наставнице. Мне.

И я играла. Злилась. Плакала. Страдала всю осень, и зиму, и даже половину весны. Но Бернарт был прав. Отгорела злость, истаяла морской пеной обида, и даже тоска ушла без следа. Да, он был прав. И многое дал мне, Бернарт из Ведантона, за то недолгое время, что был рядом.

Он вернул мне голос.

Глава 20

Комната все еще пахла сыростью. Дарьен прищурился и, повторяя движение крестной, провел пальцем по спинке кровати. Ну, хоть пыль вытерли и постель, отчетливо попахивавшую мышами, сменили. И наверное, за время пусть долгого ужина не просто выветрить тяжелый, нежилой дух, но тут, похоже, не очень то и старались.

Подернутый патиной подсвечник со стуком опустился на стол. Рядом со шпагой, дагой, глиняной миской, по-видимому призванной заменить таз для умывания, и глиняным же кувшином. Комната, отведенная королевскому интенданту, была далека от королевской. Мебель здесь была, но старая, из дешевого ореха, разномастная, а, когда сюда зашла крестная в сопровождении Эльги и Аланы, кровать, шесть (Всеотец, зачем так много?) стульев, потемневший от времени шкаф, оба стола и тяжелый сундук, покрывал толстый слой пыли. Крестная поджала губы и вызвала экономку, хотя Всеотец свидетель, это нехудшее место, где приходилось ночевать Дарьену. Он снял надетую по случаю почти парадного ужина куртку, путешествуя в дорожном сундуке, она выглядела куда пристойнее пропыленного гамбезона, и потянулся. Выдохнул, пытаясь выпустить клубившееся черным дымом раздражение. А потом вдруг схватил кувшин и сделал жадный глоток.

Дрянь!

Застоявшаяся с металлическим привкусом вода расплескалась по рыжей глине. Ладно, пыль, паутина, мыши. Но колодец?! Тихо выругавшись, Дарьен подошел к окну, рванул задвижку, медленно, до натянувшихся вантами мышц, потащил на себя раму и замер, подставляя лицо уже по-ночному прохладному ветру.

Карета, будь она неладна. И два дня, которые придется задержаться. И кузен, решивший прикупить себе виноградников, как будто тех, что уже есть мало. И предложение его, высказанное, конечно же, вслух, при Эльге и крестной. С искренней заботой — она Ленарду всегда отлично удавалась. Ах он будет счастлив немедленно бросить все дела, и сопроводить тетушку с кузиной в столицу. Скажем честно, переодеваясь к ужину, Дарьен всерьез обдумывал эту возможность не потерять время. Да и карета у Ленарда, как ни крути, комфортнее, и охраны, по его словам, больше.

А потом был ужин. Отменный. Похоже, кухне барон уделял куда больше внимания, чем чистоте комнат или состоянию замковых стен. Алана, опять спрятавшаяся в одеянии послушницы; радостная, какой он ее не видел, пожалуй, с первой их встречи в аббатстве, Эльга; раздражающе красноречивый Ленард и крестная, которая, стоило ее взгляду упасть на стол, убранство зала и самого хозяина дома, строго поджимала губы. Барон же хвастал собственноручно добытой косулей, пачкал вином кафтан из пламенно-алого шелка, обильно расшитый золотым позументом, при любой возможности обращался к кузену и, похоже, наизнанку готов был вывернуться лишь бы угодить своему дорогому другу.

Еще вина! Свечей! Музыку? Тащите музыку!

Появление лютни не удивило: Ленард был натурой воистину утонченной и даже что-то там сочинял. Дамам нравилось. Вот только сегодня он отчего-то решил послушать Эльгу. Крестная не возражала, а значит и Дарьену волноваться не следовало. И две песни он честно изображал интерес, хотя судя по хмурой тени в глазах обернувшейся за кубком Аланы, с музицированием там не слишком ладилось. А потом Ленард зачем-то всучил инструмент ей. Да, помнится, Алана говорила что-то о лютне… Вот только — Дарьен почувствовал, как впивается в ладонь позолоченная рукоять вилки — говорила ему, Дарьену. И о знакомстве с дорогим кузеном не упоминала. Впрочем, как и он.

Не смогла? Не захотела?

Дарьен прищурился, переводя взгляд со щегольского черного банта, которым Ленард по привычке стягивал волосы на затылке, на сосредоточенную Алану, которая, в отличие от Эльги, на зрителей не смотрела. Лаская, провела она рукой по корпусу лютни, задела легким касанием струны, положила пальцы на гриф, прикрыла на миг глаза и заиграла. Уверенно. Мастерски. Голос ее поначалу тихий, нарастал, а слова песни, впиваясь рыболовными крючками, тянули туда, за горизонт, навстречу неизвестности.

Покачивалась под ногами палуба «Нырка» — юркого суденышка, капитан которого больше смахивал на контрабандиста, чем на уважаемого торговца оливковым маслом. Ветер дергал болезненно-короткие волосы, резал глаза, высекая предательскую влагу, в которой тонула Цитадель и купол главного храма Всеотца, гавань в рваных пятнах света и исполинская фигура-маяк: Хлодион Завоеватель охранял вход в Полулунный залив, в чьих водах неспокойно спал Керинис. Столица Арморетты. Дом, который Дарьен покидал и куда, как и неизвестный ему поэт, надеялся однажды вернуться.

Интересно, дождалась его жемчужная дева?

И отчего-то хотелось верить, что дождалась.

Алана замолчала, хотя пальцы