Шрифт:
Закладка:
Когда-то, полтора века назад, Джордж Браммелл[69] ввёл в моду чёрный мужской костюм с галстуком. Этому много чего предшествовало, но своё красавчик Браммелл отвоевал. Почему спустя столько войн я не могу ввести в моду свой костюм для дождя – без галстука и всего прочего?
С этой фундаментальной мыслью я пересёк игровое поле и остановился, проясняя для себя обстановку. У павильона стояли Кочински и Дарт. Напротив них вели беседу суперинтендант и ещё какой-то человек. По чинно выверенному костюму – спасибо Браммеллу – я догадывался, что это и был министр.
В дождь силуэт Дарта выглядел особенно мрачно и до того органично, что даже чёрный зонт – Дарт держал его над собой и Кочински – представал какой-то неотделимой его частью.
Дарт меня заметил и жестом велел немедленно подойти.
– Мистер Лемертон, это Макс Гарфилд, студент первого курса. Макс, ты у нас кто? Третий стражник?
– Маркеллин. Христианство незаконно исповедую.
– А, это замечательно, – похвалил мистер Лемертон. – Мне нравятся мятежники.
Дарт аж в лице прояснился:
– Этого добра у нас хватает. Вам у нас точно понравится. Уйдёмте под крышу с сырости. Макс проводит вас на репетицию. Всё готово, Макс?
– Разумеется, сэр. У нас, как над всей Испанией, безоблачное небо, – сострил я.
Почему-то никто мою шутку не оценил. Все нерадостно как-то отвели взгляд. Видимо, не слышали о том пароле. Только Лемертон всё посмеивался чему-то, глядя на меня.
Я провёл важную шишку в актовый зал, а сам нырнул в закулисье, где мои тряпки валялись. Остальные принарядились уже и готовы были обрушить на зрителя свои артистические таланты. Лемертон занял место в седьмом ряду. Поттегрю опустился рядом, чтобы разъяснять непонятные моменты в пьесе, коих, по-моему, через край.
Питер светился, как прежде. Чего грустить? Он с Тео одну трубку не курил. И я не курил. Я вдруг понял, что Питер, скорее всего, вырастет в такого же радостного Лемертона, если преуспеет в жизни.
Поттегрю подал знак, и мы приступили к действию. На сцене мне казалось, что глупее я не выглядел ни разу в жизни. И пьеса была бессмысленной. Ничему не учившей. Хотя нет, она как раз словно кричала: не учите других, как жить, не лезьте со своей верой к людям и останетесь в живых, если повезёт. В конце Питера привязали-таки к обрубку шекспировской колонны и запустили в него десяток стрел на присосках. Большая часть из них просто поцеловала Питера и отскочила.
– Присоски нужно смочить, а так гениальнее я ничего в этой жизни не видел! – заверил нас мистер Лемертон, обаятельно смеясь в густую чёрную бороду.
Он прошёлся по сцене и пожал каждому руку. Какое дело ему до убийства, если они каждый день, как он выразился, происходят. А вот заставить людей улыбаться в такое смутное время – это не каждому по силам. Какие же мы молодцы!
– Запомни, парень, чем громче стонать будешь, когда в тебя стрелы попадают, тем больше моё начальство субсидий выделит. Актёрское мастерство нас в былые времена выручало. Когда мы возвращались живыми, нам и хотелось только, чтоб жизнь эту видеть в красках, в смехе, в танцах. Хлеба с кровью мы с лихвой наедались в баталиях. Общество напрасно лицедеев во второй сорт запихнуть пытается. Они нам жизни скрашивают. Молодец ты, парень!
Лемертон ещё раз горячо пожал руку Питеру. Кажись, грант в кармане у Кочински.
Мы с Адамом присели на край сцены. Понемногу народ, переодевшись, расходился.
– Питер хорош, – заметил я.
– Мы ему только мешаем, – сказал Адам.
– Мне нравится, какая из Питера прима получается.
– Намного лучше, чем из Тео.
Конечно лучше. Несравнимо. И Джо лучше. И Робин. Все, в общем-то, лучше, чем Тео. Только сам Тео был с этим не согласен. А может, и согласен, а его выкрутасы были всего лишь защитной реакцией, как у ребёнка.
По выходе из актового зала Гарри пнул топавшего впереди Мэтью. Тот упал, с поросячьих щёк слетели очки. Гарри на них наступил. Мэтью сидел неподвижно, боясь удара верзилы, но обошлось.
Мэтью дали роль императора. Хоть на сцене его поросячье величество приобрело вес в обществе.
Всё-таки был кое-кто хуже Тео. Тот по натуре пакостил. Но что делал Гарри? Копировал Тео. Без таланта. Без азарта. Без стиля. Глупость и слепота опаснее зла бывают, дед говорил. А Гарри ещё и выглядел, как мешок с дерьмом. Нельзя описать его более привлекательными словами.
После ужина мы до полуночи сидели за учебниками. До завтра нужно было эссе на латинском изобразить. Обычно я неплохо справлялся с писаниной. Препод сказал, у меня неплохие сравнения попадаются. Однако в этот раз не клеилось что-то. Тема была странная. Описать какое-то своё потрясение и использовать как можно больше сравнений и прилагательных. Разумеется, на латыни. Для сочинения тема убийства сама шла на ум, но я не настолько бесноватый, чтобы таким порочным путём идти.
– Может, самим спросить Дарта, зачем он в сторожку сворачивал?
– Это будет последнее, на что он нам ответит, – сказал Адам.
Что он там описывал, какое потрясение, ума не приложу. Чем можно потрясти Адама? Всё равно что заставить воду бояться льда. Вспомнилась ночная гостья. А что ещё я им предложить могу? Не сказали же, что потрясение должно быть только неприятным.
Я принялся за подробный очерк на тему «итальянской проститутки в холодном английском сумраке». Опишу, думаю, языком Калигулы, как сильно я был взволнован этой встречей. Интересно, как по-латыни будет «третья нога»? Если это прочтёт Дарт – а он любит копаться в чужих мыслях, как бы по роду своей деятельности, – то вызовет на ковёр, чтобы я заткнул свой шотландский рот.
Ещё час я пытался совладать с латынью. Ночная волчица из Древнего Рима наполняла собой мой романтический очерк, такая близость постепенно убаюкивала, меня здорово клонило ко сну. Но какая же она была волчица? Оленёнок в лоснящейся шкурке. Уж точно не от сладкой жизни выть пошла. Она была напугана. Она искала убежища…
Это случилось во втором часу. Я пробудился от какого-то звука и тут же сел в кровати, взглянул на часы. Небо заволокло тучами, и в открытом окне шелестел холодный дождь. Наверное, что-то с улицы послышалось, что я проснулся, какая-то птица кричала. Я улегся обратно, подобрав с пола скинутое одеяло. У другой стены Адам тихо посапывал. Через минуту я услышал какой-то скрип, доносившийся из-за двери,
