создают дурную репутацию студенческим активистам. Среди депутатов преобладали феодалы и представители сельской знати – и студенты освистали их за то, что парламентарии были недостаточно демократичными. Кроме того, протестующие потребовали отставки премьер-министра Мухаммеда Юсуфа и роспуска правительства, утвержденного Захир-шахом годом ранее. Бабрак Кармаль произнес пламенную речь о страданиях простых людей. Как только он сел, крики возобновились с удвоенной силой. Затем началась драка, и заседание было отложено.

Студенты изо дня в день срывали парламентские слушания, пока наконец охрана не вышвырнула их вон. Шумные митинги продолжались на улицах – и к ним присоединялись все новые и новые участники. 25 октября 1965 г. какой-то начальник велел разогнать толпу, полицейские начали стрелять – и убили двух студентов и одного праздного зеваку.[588] Казалось, что в стране, где насилие – практически норма жизни, еще три жертвы отстанутся незамеченными, – но этот день вошел в историю Афганистана.

Демонстрации вылились в забастовку. Кабульский университет закрылся. Студенты подали петицию ректору, требуя, чтобы чиновник, приказавший расстрелять их товарищей, был найден и наказан. В противном случае они пригрозили не появляться на парах до конца учебного года. К тому моменту Юсуф вынужденно покинул пост главы кабинета, и новый премьер-министр Мохаммад Хашим Майвандваль пообещал во всем разобраться. В конце концов из университета уволили какого-то преподавателя – и на этом расследование завершилось. Сплетники твердили, что роковое распоряжение отдал двоюродный брат и зять короля – генерал Абдул Вали, командующий кабульским гарнизоном; если это так, то неудивительно, что следствие зашло в тупик. Некоторые обвиняли министра внутренних дел Абдула Кайима. По сей день неизвестно, кто приказал расстрелять демонстрацию, – и, по правде говоря, это не имеет значения. Кабул образца 1965 г. представлял собой пороховую бочку, и что-то непременно должно было случиться. Октябрьская трагедия всего лишь разожгла тлеющие угли.

Главную роль в волнениях играли студенты. Их влияние на политику проявилось еще в годы «афганской весны» Шаха Махмуда – и теперь резко усилилось. Строительство кампуса и общежитий Кабульского университета, американское и советское финансирование, поездки за рубеж – все эти факторы привели к тому, что новые идеи распространялись среди столичной молодежи со скоростью степного пожара. Раньше в университет поступали дети богачей, уверенные в завтрашнем дне, – однако потом в вузы стали зачислять выходцев из среднего и низшего класса. Почти никто из них не имел связей, нужных для успешной карьеры, и далеко не все обладали выдающимися способностями. К тому же студенты разочаровались в устаревшем и громоздком бюрократическом аппарате, где им предстояло служить. В Афганистане отсутствовал развитый частный сектор – поэтому выпускники не могли толком заняться коммерцией (если, конечно, не понимать под ней торговлю баранами из отцовской отары или овощами с родительского огорода). Молодые люди так или иначе порвали с консервативным миром предков – но не могли вписаться в «дивный новый мир» афганского либерализма. Они висели на подножке трамвая, мчащегося в светлое будущее, и в любой момент рисковали упасть на рельсы. Политика стала для них единственным способом заявить о себе и исправить то, что они считали социальной несправедливостью. Параллельно эти студенты демонстрировали замечательное отношение к учебе, шантажируя ректора и угрожая не посещать занятия.

Кабульский университет из вуза мутировал в политическую площадку. В период с 1965 г. по 1973 г. он каждый год не работал по несколько месяцев. Студенты протестовали по любому поводу – в знак солидарности с пролетариатом, в поддержку забастовок на заводах и фабриках, против кровавого режима (благодаря которому они окончили школу и перебрались в Кабул из своих кишлаков), ради освобождения политзаключенных, во имя благополучия крестьян (которые, как обычно, понятия не имели, что творится в столице) либо в попытке устранить конкурентов (например, в 1970 г. на выборах в студенческий совет победили исламисты, после чего Кабульский университет закрылся на полгода). Аудитории пустовали – все, что называется, «ушли на баррикады». Митинги сопровождались драками и массовыми беспорядками, иногда активисты погибали в давке, от поножовщины и полицейских пуль – но это никого не останавливало.

Сегодня словосочетание «студенческий активист», как правило, означает «левый» или по крайней мере «либеральный». Однако в Кабуле эти термины не были синонимами: многие активисты являлись исламистами. Их воодушевляли и направляли профессора теологического факультета – декан Гулям Мухаммед Ниязи (1932–1978), Бурхануддин Раббани (1940–2011) и Абдул Расул Сайяф (род. 1946). Оба получили образование в знаменитом исламском университете Аль-Азхар (Каир). Если военные привезли коммунистические идеи из СССР, то студенты-богословы привезли идеи «Братьев-мусульман»* из Египта. Их целью было создание исламского государства, очищенного от чужеродных культурных элементов и управляемого на основе шариата. Среди учеников Раббани и Сайяфа выделялись двое – таджик Ахмад Шах Масуд и пуштун Гульбеддин Хекматияр. Последний выглядел особенно грозно. По слухам, Хекматияр поначалу был коммунистом и состоял в НДПА, но затем ударился в другую крайность. Его соратники храбро протестовали против социальных изменений, обливая кислотой студенток, не носящих чадру.

Иными словами, студенческие активисты были изначально поляризованы. Более того – ни у одной организации не имелось единого руководства. Объединения правых и левых раскололись на множество фракций, отражающих этнические, племенные и личные конфликты; даже осколки дробились. Этот процесс напоминал неконтролируемое деление клеток. В 1967 г. Тараки и Кармаль поссорились – и НДПА развалилась на две части, в каждой из которых насчитывалось чуть более десятка членов.[589] Обе фракции издавали газету, в которой яростно ругали монархию и друг друга. Детища Тараки назывались «Хальк» (перс.

 – народ); эту радикальную марксистско-ленинскую группировку поддерживали сельские пуштуны, ибо Тараки ратовал за Пуштунистан. Кармаль руководил газетой и фракцией «Парчам» (перс.  – знамя) – умеренной организацией, ориентированной на средний класс, городские элиты и технократию (ее в шутку величали «королевской коммунистической партией Афганистана»).[590]

Несмотря на мизерное количество участников, от «Хальк» и «Парчам» отделились еще более мелкие группы, сформированные исключительно по этническому и региональному признаку, – таджикская и панджшерская.[591] Вообще афганские партии вырастали как грибы после дождя, – появилась даже маоистская прокитайская партия, возглавляемая семьей Махмуди; она организовывала забастовки на кабульских фабриках, где работали преимущественно хазарейцы. Собственной партией обзавелся и Мохаммад Хашим Майвандваль – его «Партия прогрессивной демократии» выступала за социализм, который, по словам премьер-министра, «можно построить и в условиях монархии».

Исламисты не остались в стороне от этого броуновского движения. Преподаватели факультета теологии Кабульского университета учредили «Исламское общество Афганистана».[592] «ИОА» не интересовалось пуштунским национализмом и не прибегало к помощи полуграмотных деревенских мулл. Подобно НДПА, оно вскоре разделилось на две части. Таджикские лидеры Бурхануддин Раббани и Ахмад Шах Масуд осуждали революционную активность, предпочитая медленную исламизацию армии и чиновничества, а пуштун Гульбеддин Хекматияр призывал к народному восстанию.

В этой суматохе все забыли о Дауде – который отошел от дел только для тех, кто в это поверил. За маской безобидного пенсионера скрывался хищник, выжидающий своего часа. В течение десятилетия «новой демократии» (1963–1973) кузен падишаха приглашал в свой дом тщательно отобранных левых и подолгу беседовал с ними. Будучи силовиком, Дауд искал союзников среди офицеров, принадлежавших к «Парчам». Постепенно они сплотились вокруг Дауда – ведь именно он отправил их на учебу в СССР.

К концу 1960-х гг. жизнь в Кабуле била ключом. Хиппи наводнили город, на улицах гремела музыка, из наркоклубов струился дым подозрительного происхождения. Студенты митиговали уже постоянно – Кабульский университет, лицеи и колледжи закрывались, если преподаватели, например, ставили плохие оценки. Пролетарии требовали повышения зарплаты и сокращения рабочего дня. Лето 1968 г. ознаменовалось 15 масштабными студенческими и 25 фабричными забастовками. Офицеры в казармах бормотали о революции, исламисты в мечетях кричали об апокалипсисе, деревни и стойбища кочевников грохотали сами по себе. Энергия Кабула ошеломляла приезжих, но за буйным весельем таились большие неприятности. Мусульманская реакция нарастала. Если марксизм-ленинизм не встретил особого сочувствия у крестьян, то исламизм, напротив, вызвал бурный отклик. В 1970 г. антирелигиозное стихотворение, опубликованное в газете, спровоцировало в Кабуле и провинциях беспорядки, которые подавляла армия. В том же году нескольких мусульманских радикалов упрятали за решетку после того,