Похоже, аргумент подействовал. Даидва стресса водин день— все-таки для нее многовато.

—Нуда,— согласилась сестра.— Еще три часа где-то шарахаться. Холодно, блин. Давай костер разведем, что ли? Как бомжи, ха-ха. Кроссовки мокрые, противно.

—Как тыего разведешь, когда дрова все мокрые? Мызадохнемся. Хотя… давай посмотрим, что здесь есть сухого. Может, картон какой или доски гнилые.

Яснова соорудил факел изарматуры ипленки. Поджег его иосмотрелся, ведь, когда горел первый факел, ябыл занят Наташкой инеобращал внимания наобстановку.

ВДОТе жители окрестных домов устроили свалку твердых бытовых отходов, ивсередине возвышалась куча строительного мусора, вокруг валялась пленка, битые бутылки, раскуроченный радиоприемник, матрас, вываливший пружины извспоротого брюха. О, авот икартон, иящик разваленный! Япотянул его насебя, вытащил из-под завалов. Наташка обновила начавший гаснуть факел.

Так, собрать картон, фанеру, доски, тряпки. Начас огня должно хватить.

—Давай переместимся вот сюда, чтобы дым нанас невалил,— предложил я, оттаскивая матрас кстене напротив входа.— Костер разведем там, где мысейчас сидим.

Яперевернул матрас раскуроченной стороной вниз, ацелой, нослегка заплесневелой, кверху, ипринялся сооружать кострище. Разровнял обломки кирпичей, обложил ими будущий костер, адальше, как положено: картон, фанера, доски. Взяв спички уНаташки, усевшейся наматрас, яподжег картон, ионбыстро занялся. Огонь лизнул доски ипотянулся вверх, разбрасывая постенам трепещущие блики.

Наташка улеглась наматрас, сняла кроссовки, укрыв ноги тряпкой, которую яприготовил насожжение. Ипяти минут непрошло, как сестра засопела изадергалась восне— здоровый детский организм взял свое иначал усиленно восстанавливаться.

Правильно. Спи, девочка. Икней, икБорьке яотносился, как ксобственным детям.

Потеплело ненамного, вскоре доски начали заканчиваться, сулицы потянуло сыростью, ияподбрасывал веле тлеющий костер подощечке. Акогда стало нечем подкармливать огонь, занялся рассвет, наполнив окрестности птичьим многоголосьем.

Хотелось вылезти изпыльного ДОТа, полной грудью вдыхать весеннюю свежесть, иянестал себя ограничивать. Привалился кбетону, скрестил руки нгруди исквозь омытые ливнем ветви смотрел, как, окрашивая море иоблака сиреневато-розовым, восходит солнце, приглушенное дымкой испарений.

Несколько минут— ивот оно вышло полностью, разбросало лучи, даруя долгожданное тепло.

Отсюда, свозвышенности, просматривалась крыша нашего дома. Как там обстановка? Мама? Вспомнилось, как она, пока отец невидит, бросила мне аптечку. Все-таки неотвернулась отнас.

Есть мамаши, укоторых напрочь отшиблен материнский инстинкт, идетей, особенно подросших, они воспринимают скорее как конкурентов. Наша неизтаких. Еепросто съели, иостался перекошенный огрызок, имеющий право говорить, только когда разрешат.

Можно линанее злиться, предъявляя претензии, что чего-то недодала? Как, когда дать-то ейнечего? Бабушка, насколько японял,— довольно жесткий человек, ивсю жизнь еепрессовала. Потом она попала под пресс отца. Все, чему еехорошо научили— подчиняться. Она была бысовсем другой, если быпопала вдобрые руки.

Вюности япрезирал ее, потому что меня ломали данесломали, гнули данесогнули, азначит, все, кто прогнулся— слизняки. Теперь японимаю, что для противостояния миру нужно иметь чудовищный запас прочности, который, подозреваю, закладывается при рождении, иначе как все это объяснить? Подобных мне— единицы, инельзя требовать отдругих такого же. Уних просто неполучится.

Воздух немного прогрелся, именя разморило, язевнул иощутил острое желание улечься рядом сНаткой ипоспать часов несколько. Ноужнет, надо быть настреме.

Зашелестели внизу первые машины. Застонал автобус, внизу между ветками мелькнул его оранжевый верх. Можно ехать. Вот подожду часа два, пока отец уйдет наработу, чтобы сним непересечься, иразбужу Наташку. Или пусть спит?

Пусть спит. Пара часов ничего нерешит.

Заурчал живот. Уменя всумке лежали две конфеты ипеченье, оставшиеся спикника, половину ясъел, вторую оставил Наташке.

Сел накорточки, опершись остену. Придется подождать.

Долго мучиться непришлось: сестра проснулась около девяти— солнце поднялось уже довольно высоко— ипрохрипела:

—Господи, как жеболит лицо! Как жехочется пить! Ничего ведь нет, да?

Она вылезла изДОТа, имне тоже стало больно. Ееглаз совсем заплыл, осталась узкая щелочка, нос тоже распух, губу раздуло.

—Красотка, да?— сыронизировала она ипровела руками полицу.— Стыд-то какой. Как алкашка! Игрязная, как алкашка.

—Иди сюда. Утебя жвосновном правая сторона перекошена, давай ееспрячем волосами. Жаль, очков черных нет.

Наташка развязала хвост, япальцами расчесал еелипкую челку, закрывая пол-лица. Вот так. Теперь можно ехать.

—Умыться бы…

—Вречке, куда все село гадит? Пошли уже. Купим воды вмагазине, иумоешься, инапьешься. Только наостановку пойдем вцентр, чтобы сотцом или ссоседями непересечься.

Наташка принялась оттирать отгрязи спортивный костюм.

Через пять минут мыуже брели вниз попротоптанной тропинке мимо домов частного сектора. Обрез несла Наташка, спрятав под курткой иприжав ктелу.

Спустившись кдороге, сестра напряглась ишла, оглядываясь. Даже сейчас, когда могла уничтожить отца, она его боялась. Мне жебояться было нечего. После того, как умер, явообще забыл, что это— страх.

Стоя наостановке, ярассматривал ожидающих. Многие были смутно знакомыми. Может, втой жизни яихизнал, новэтой забыл. Наташка отвернулась ото всех, стесняясь своего разукрашенного лица. Итут боковым зрением язаметил знакомый силуэт, который направлялся кморю, подскакивая при каждом шаге, будто напружинах. Руся.

Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал. Наловца изверь бежит!

Яположил руку наплечо Натки ипрошептал ейвухо:

—Видишь Русю? Вон он, идет напустырь. Давай-ка заним, итытихонько отдашь мне обрез.

Наташка вцепилась вменя мертвой хваткой, горячо зашептала:

—Паш, тысдурел? Тебя жпосадят! Найдут ипосадят!

«Икак ябез тебя?»— читалось вееглазах.

—Натка, янеидиот. Поверь, так надо.