Вскоре состоялось посещение императором Седлеца. При этом генерал Рузский хотел сделать приятное великому князю, а заодно, вероятно, создать себе «придворное лобби», представив его к ордену Св. Георгия:

«В воскресенье 26 октября за завтраком Орановский говорит мне, что сегодня вечером ожидается приезд Государя. Днем Кубе мне говорит то же самое, но со слов буфетчика. Мы видели усиленную чистку вокзала, несли флаги. Видна была суета. Я решил не идти встречать поезд, ибо делать нечего. Сидел у себя в вагоне и обедал, когда прибежал жандарм (это было в 7 1/2 ч. вечера) и передал, что генерал Рузский меня требует на вокзал, куда он прибыл в ожидании поезда. Я живо оделся и пошел. Оказывается, генерал Рузский просил меня придти поговорить с ним. Дело было в том, что после завтрака Орановский говорит мне, что генерал Рузский представил меня к награде по телеграфу. На это штаб верховного главнокомандующего запросил, был ли я в сфере огня. Рузский спросил об этом полковника Сегеркранца, который был со мной в командировке в Варшаве, который и ответил, что я был в сфере артиллерийского огня. Вот Орановский и хотел у меня узнать, так ли это было. Я ему ответил, что в никакой сфере огня я не был. Единственно, когда я был в штабе 1-го Сибирского корпуса, то мы были в 12 верстах от немецких батарей, а вовсе не в 5 верстах, как утверждал Сегеркранц. Дальность же артиллерийского огня не превышает 8 верст. Орановский спросил, как же быть. Генерал Рузский уже ответил, что я был в сфере огня. Я заметил Орановскому, что так подводить меня нельзя и ежели меня спросят, был ли я в огне, я отвечу, что не был. Орановский смутился, указав при этом, что тогда я подведу Рузского. Это не мое дело, ответил я, и прибавил, что очень прошу представление к награде остановить, ибо вовсе не желаю быть помехой. Он и обещал поговорить с Рузским.

Вот на вокзале Рузский и говорит мне, что Орановский ему все передал, но что поздно, представление послано, и очень просит меня его не подводить, и обещал в будущем свести меня под огонь, чтобы оправдать награду. Я умолял Рузского телеграфно вернуть представление, но он не хотел. Я ему сказал, что он ужасно меня подвел этим. Тогда он взял карту и хотел доказать, что тот пункт, где я был, деревня Служевец, находится в сфере артиллерийского огня и если в то время, когда я там был, в эту деревню снаряды не падали, то могли. Эта история была мне очень неприятна, и я решил написать об этом дяде Николаше с просьбой меня не награждать, на что и получил на следующий день от него по телеграфу ответ: «Твое правильное желание будет исполнено. Дядя Николаша».

Во время посещения Николаем II Седлеца Андрей Владимирович был приглашён им к обеду.

31 ноября был получен приказ о переводе штаба в Варшаву. О ноябрьских событиях великий князь вспоминает в дневниковой записи от 22 ноября:

«1 ноября вечером весь штаб переехал в Варшаву и разместился в Лазенках, в здании бывшей школы подхорунжих. Как помещение, так и удобства для штаба превосходные. Желать лучшего нельзя. Но то, что мы все ожидали, а именно, что пребывание штаба в таком большом городе, где еще, кроме того, центр всех политических веяний, вызовет массу неудобств. Во-первых, стали все, кому надо и кому не надо, ездить в штаб представляться генералу Рузскому. Старику и без того много дела, да еще его тревожат. Кроме того, присутствие штаба вызвало в городе массу сплетен и толков, которые, без сомнения, имели исходной точкой штаб. Было еще одно неудобство, а именно, что из Варшавы не так легко переехать назад в случае необходимости. Вперед, конечно, сколько угодно, но назад – вызовет панику. А что именно назад, может, нужно будет уехать, покажет последующее.

К нашему приезду дела на фронте представлялись в следующем виде. По общей директиве 2 ноября оба фронта должны были начать наступление на линию – Ченстохов, Краков – Карпаты. Долго наш Северный фронт ждал этот день, как просил он ускорить его, указывая, что задержка даст противнику возможность окопаться и вывести главные силы и затем перебросить их на Торнское направление. Но штаб верховного остался глух нашим мольбам, ссылаясь главным образом на Южный фронт, который запоздал в своих операциях и не дошел до намеченной линии. Наш фронт возражал, что операции Южного фронта должны быть выделены в совершенно особую операцию, не связанную с Северным фронтом, иначе оба будут лишь друг другу мешать. Но ничего не повлияло, и мы стояли две недели друг против друга. Когда же 2 ноября, согласно общей директиве, наш фронт начал наступление, то со стороны Торна появились 3 корпуса, идущие вдоль Вислы, сметающие по дороге наши слабые линии 1-й армии на правом фланге. Неприятель оказался к 3 ноября уже в 60 верстах за нашим правым флангом. Пришлось спешно переправить на левый берег Вислы 2-й корпус 1-й армии. А затем, что и было самое трудное, повернуть на север 2-й и 5-й армиям. Не имея железных дорог, было трудно быстро выполнить всю ломку фронта, и вот вся драма заключалась в том, успеют ли войска к 4 ноября вечером встать на свои места, чтоб принять бой.

Именно в этот день я выехал в Петроград, и Орановский дал мне карту для Государя, где было показано, как войска стояли для наступления, и как их пришлось повернуть для опережения наступления со стороны Торна. Приехал я в Петроград лишь 6 ноября, а у Государя был 7 ноября к завтраку. Николай Михайлович, вернувшийся от Южного фронта, тоже был приглашен к завтраку. По лицу его видно было, что мое появление было для него очень неприятным. Он, вероятно, хотел за столом много говорить и по обыкновению все критиковать, но все время молчал или говорил вещи (простые), до войны не относящиеся. После завтрака я передал Ники карту и объяснил ему расположение армии. В углу кабинета стояло знамя австрийского полка, привезенное с Южного фронта.

15 ноября я выехал обратно в Варшаву и 17 ноября прибыл туда с мама к 11 ч. 40 м. утра. Положение на фронте сильно изменилось за эти 14 дней. Был прорыв у Бруина, правый фланг отодвинут назад, и на всем фронте отчаянные бои все время. Потери огромные. В личном составе тоже произошли большие перемены. Генерал Рузский 16 ноября