дѣла дѣешь, ибо темное и сказываешь, ибо въ головѣ темное носишь, и голова твоя – темень. Оставимъ богамъ божеское, а человѣкамъ – человѣческое; негоже человѣку думы слагать о томъ, какъ самому стать богомъ! Думно мнѣ: грѣшно то; наше дѣло маленько; такими родились, такими и помремъ, таковъ бо водимый Матерью Критъ.

Вновь сказывалъ М. о томъ, что повиновеніемъ, и послушаніемъ, и покорностью стоитъ Критъ, земля тьмы: безъ нихъ критяне – овцы безъ пастуха; о томъ, что вскорѣ сожжется всё тамошнимъ окомъ; о томъ, что дольніе мраки разсѣются; глаголалъ онъ о недоступныхъ человѣку вершинахъ, съ коихъ поглядишь и осознаешь: и день и ночь, страданья и радость, жизнь и смерть, – словомъ, всё почитающееся человѣческимъ есть ничто, и ошибка, и слабость: слѣпота и заблужденье. – Только тамъ Солнце подлинное и вѣчное, гдѣ громъ вторитъ Слову, кружася въ восторгѣ, только тамъ всё человѣческое предстаетъ какъ пропасть, бѣда, тщета: какъ бездна безмыслія. Онъ окончилъ рѣчь свою сими словами: «Межъ насъ – ровъ и бездна безднъ, о тѣни, духовные мертвецы, бѣглецы стезей своихъ, вечноведомые, палачи своего Я, влачащіе ярмо всечасно!». Молчала толпа: безвременье съ открытымъ ртомъ и выпученными глазами глазѣло на М. – Бѣло-голубымъ факеломъ горѣло бытіе М. въ здѣшней тьмѣ. Ночь расцвѣтала, и горѣла ярко Денница-звѣзда.

* * *

Въ это же время Касато, ходя безпокойно по залѣ дворца, озираясь очами-ужасами на полукружье колоннъ, сказалъ:

– Я начинаю ненавидѣть этого юнца; видно, вѣрно о немъ говорятъ, что взглядъ его яро-пламенно-безуменъ, но онъ поплатится, о, какъ поплатится за безуміе свое. Сумасбродъ!

Черновласая ночь расправляла черныя свои крыла, величаво-неспѣшно, но вдругъ послышался шорохъ. И снова. Стало быть, кто-то крадется – быть можетъ, тать, быть можетъ, убивецъ. Касато, перебарывая было сковавшее его волненье, съ мятежащимся сердцемъ схоронился въ покрывшей его съ головы до ногъ тѣни, оказавшись въ самомъ темномъ углу залы, замеревъ и не дыша. Въ комнату вошла дѣва со взоромъ туманнымъ и ликомъ скорбнымъ, съ ожерельемъ изъ черныхъ каменьевъ, и Луна, сіе Солнце ночи, ліющая свѣты блѣдные, сребрила бѣлыя ея одежды. «Касато, милый, гдѣ же ты?» – вылилось изъ серебряно-блѣдныхъ устъ ея. Лѣнивымъ и величаво-неспѣшнымъ движеньемъ она словно случайно, сбросила съ себя платье; шелестя по блѣдной ея плоти, медленно пало оно наземь, чуть тронутое дыханьемъ ночного вѣтра. «Касато, милый…» – журчала дѣва. Прощальный взвивъ платья принудилъ Касато возстать изъ сокрытія своего: встать, – и нѣчто неудобь-сказуемое вышло изъ него; очи дѣвы наполнились слезами, а уста нѣжно пріоткрылись и въ безсиліи замерли: буквою «О». Онъ молчалъ; дѣва чего-то ждала, взглядъ ея о чёмъ-то молилъ, но Касато продолжалъ молчать; наконецъ, она рѣшилась:

– Ты, ты равнодушенъ къ чарамъ моимъ? – тщась овѣять его серафическою лазурью, но на дѣлѣ обдавъ его ею, пропѣла дѣва.

Касато молчалъ: снова.

– Экій лабиринтъ, куда нельзя мнѣ, заради тебя прошла незамѣченной сквозь палаты каменны: не диво ль? – изливала рѣчи дѣва, тщась плотью выманить не плоть цареву, но сердце его; а сердце его, хотя и мало-помалу дѣлалось тише, еще готово было выпрыгнуть изъ груди да скакать по бѣлу свѣту: отъ страховъ многихъ.

– Незамѣченной, говоришь? – претворившись въ тучу, вопросилъ Касато.

– Да, диво; всё въ руцехъ Матери: вспомогаетъ она благому моему дѣлу – муки сердечныя дѣвы прекрасной для Нея вовсе не то, что страданья брадатыхъ: она скорѣе вспоможетъ мнѣ, а не всему народу критскому; и уже вспомогла. Я сказала: «Благому моему дѣлу». Нѣтъ тайнъ у меня отъ тебя, Касатушка, и дѣло мое вотъ въ чёмъ: кабы снискать твою любовь, лишь бы милому милой быти…полна я кручинъ и скорбей, якъ море-окіянъ полно волнъ, – отъ Любви сгораю – мочи нѣтъ – ничто не исцѣлитъ муку сердечну, опричь тебя, – нараспѣвъ произнесла дѣва, всё болѣе увѣренная въ силѣ своихъ чаръ. Очи ея тогда были не очами, а глазами: не двумя маленькими лунами, а гулами плоти. Плотью подвигала она плоть свою къ плоти царя.

– Прочь, дѣвка! – сердито рявкнулъ Касато Мудрый.

Дѣва улетѣла, испарилась, и лишь удаляющіяся всхлипыванія были недолго слышны: словно оборвалось сердце ея.

Луна сіяла для нея: несбывшимися чаяніями и невозвратною, уходящею юностью.

Луна сіяла для него: миновавшею угрозою и грозящими дѣлами.

Солнце жизни новой не восходило.

Воутріе зарумянился день новый, и былъ жестоко казненъ начальникъ царской стражи.

Глава 3. Одинъ разговоръ, или Зовъ міровъ иныхъ

Я предпочитаю [Богу – М.Р.] Прометея – я предпочитаю сатану, образецъ бунтаря и индивидуалиста. Пусть я всего лишь атомъ, но всё-таки я самъ себѣ господинъ, я хочу истины, а не спасенія, я жду его отъ собственнаго ума, а не отъ Благодати.

И. Тургеневъ

Подъ оливковымъ древомъ, вдали отъ мірскихъ шумовъ сидѣлъ нѣкій немолодой господинъ; вдругъ онъ, до сего долго приставлявши ладонь ко лбу своему, вглядываясь въ плывуще-мерцающій аэръ, будто бы танцующій надъ песками раскаленными, несущими гибель едва ли не всему живому, словно узрѣлъ нѣчто вдалекѣ и, узрѣвъ, поднялся и съ проворностью, несвойственной его возрасту, поспѣшилъ къ нѣкоей точкѣ пространства, пронзая – и его, и время. Были зримы двѣ сходящіеся фигуры, кои точно прободали расплавленную ширь; и были онѣ словно два бѣгущихъ ручья, что должны впасть въ одну рѣку, что ежечасно неспѣшно струитъ себя, величаво движась, дабы излить самое себя въ морѣ. Къ морю вскорѣ двинутся путники. Подошедъ, Акеро (такъ звали немолодого) съ большимъ уваженіемъ и почтеніемъ поздоровался съ М. – уваженіемъ, коего не ждешь: отъ старшаго къ младшему; и не ждешь не только въ тѣ достославныя, сверхдальнія времена, но не ждешь и нынѣ, какъ это ни удивительно и ни прискорбно: родъ людской едва ли подверженъ измѣненьямъ въ иныхъ сферахъ…

М. былъ ослѣпленъ лазурью, разстилавшейся на небесахъ. Было зримо высоко вздымавшееся могучее его тѣло, благомощное и рослое, крѣпкій его станъ, и Гордость витала незримо вкругъ него; суровая краса отмѣтила ликъ его: лишь уста его часто смѣялися безстрашіемъ нездѣшнимъ, словно былъ онъ олицетвореніемъ самой Воли, самого дерзновенія. Іюль, сынъ Іюніевъ, неистовствовалъ: жары, жары всепронзающіе, душащіе, дробящіе всё живое, принудили критянъ до вечера поздняго не выходить изъ домовъ. Безъ мѣры – но мѣрно – палящее Солнце плавило сущее.

Казалось: подошедъ, былъ Акеро плѣненъ: властью уставившихся на него черныхъ и грозныхъ очей М., сквозь которыя чуялось, что у него на сердцѣ: «Впередъ, впередъ: любою цѣною – отъ побѣды къ побѣдѣ!»: нѣчто побѣдное и въ самомъ дѣлѣ читалось въ ликѣ его; былъ онъ – единовременно – страшенъ и безстрашенъ; очи его свѣтились свѣтомъ инымъ, никогда доселѣ невиданнымъ, но въ