Шрифт:
Закладка:
– Несмотря на всё наше безпредѣльныя къ тебѣ уваженіе и преданность, я тебѣ вотъ что скажу: вождь, ты не человѣкъ, въ тебѣ сердца нѣтъ, о необоримый во браняхъ, – говорилъ старецъ съ животно-глупыми глазами, мнимо-бездонными и широко-открытыми, какъ и изсохшій его ротъ, словно увидавшими Пана и охваченными паническимъ ужасомъ.
– Да, поистинѣ: я не человѣкъ, – возглаголалъ вслухъ М. съ нечеловѣческимъ достоинствомъ; а про себя же вспомнилъ словеса Дѣвы: «Сущность человѣка – въ ритмѣ дыханія земли – судорожно-мѣрно вертится вкругъ одного древа-сорняка, забившаго всё остальное, и имя сорняку сему – Счастье, кое распадается на двѣ не вѣтки, но вѣтви, кои для человѣка священны и почти – въ силу священности – не обсуждаемы и никогдаже осуждаемы: чувственныя, плотскія удовольствія и корысть (какъ божество и единовременно всё жъ не только божество, но всё жъ еще и средство: къ первому). И Себь и Собь являютъ себя воедино, ибо коренятся въ одномъ, имѣя корень единый». Ему подумалось далѣе: «Видимо, таковъ міръ: всегда были, есть и будутъ: рабы и господа; сіе – не измѣнить вовѣкъ…благородными ихъ насилу не сдѣлать: благородными либо рождаются, либо волею становятся. Они не свыклись съ рабствомъ: они отъ вѣка и до вѣка суть рабы, и природа ихъ скотская. Мысли былыя о претвореніи ихъ въ свободныхъ были мечтою, обманчивой и несбыточной. Пекло войны лишь высвѣтлило природу ихъ. Но я воевалъ не за нихъ, но за свое достоинство; и я уже показалъ – всѣмъ и себѣ въ первую очередь, чего стою. Однако – во имя себя – буду сражаться вновь и вновь: до конца. И лишь послѣ отправлюсь на Востокъ, ибо было мнѣ видѣніе Ея, единственной богини для меня, Дѣвы неложной, имѣвшей ко мнѣ слово: «Гряди на Востокъ, откуда исшелъ ты нѣкогда. Тамо и узримъ другъ друга». М. продолжилъ много спокойнѣе:
– Я учу о Я, о гордости, о волѣ. Гдѣ ваше Я, гдѣ гордость и воля? Гдѣ всходы вашего Я? Вы, плотью извѣчно и навѣчно влекомые къ плоти, въ трусости своей и въ слѣпотѣ ушли отъ стезей, ведущихъ къ Я: зарывшись въ норы. Поистинѣ: вы вѣрны самимъ себѣ, вы не ушли отъ самихъ себя, ибо «не смѣть», «не дерзать», «не быть» – знамя ваше. Я не разъ каралъ плоть свою, ибо безъ этого Я не рождается: Я, коему тѣсенъ міръ сей: цѣлый міръ! Вы же были караемы, но гдѣ ваша воля къ тому? Я учу объ удаленіи отъ себя всего сроднаго землѣ и плоти, но вы – земля, и плоть, и испражненія «Матери». Я учу о запредѣльныхъ высяхъ, но – вы неисправимая илостная низина, переспавшая съ болотомъ. Я учу о восхожденіи и преображеніи, но вы – самое сошествіе во адъ и – единовременно – застой, окостенѣніе, упадокъ. Ибо вы, сущіе во гробехъ, покамѣстъ еще лишь сѣрая мертвечина именемъ жизнь, о порожденія безвременья!
И здѣсь выдвинулся одинъ – не младъ, не старъ, не худъ, не толстъ, съ глазами какъ могилы: два глаза – двѣ могилы: въ одномъ тѣлѣ, – и молвилъ страстно, почти шопотомъ, съ легкимъ дрожаніемъ въ голосѣ:
– О учитель, обрѣлъ я презрѣніе великое, чую: грядетъ, говорю, освобожденье нашего брата. Жрицы-то разодѣтыя – словно, говорю, клопы цвѣтные, кровушку-то сосутъ, но близокъ часъ. Раздавимъ клоповъ, о Учитель, да въ волю, говорю, заживемъ и возликуемъ, клоповъ съ презрѣньемъ раздавивши!
– Презрѣніе, тобою извѣданное, – лишь презрѣніе раба, и рабская злоба, и горькая обида, – отвѣчалъ М.
Выдвинулся второй, кажущійся блаженно-радостно-умиленнымъ, со взоромъ туманнымъ, и елейно возгласилъ:
– А я чую, говоритъ, что охота мнѣ жрицъ тѣхъ не давити, а чтобъ, говоритъ, прислуживали мнѣ груди ихъ пышныя, такожде въ овинъ, говорю, входишь, а тамъ жрица-то овцу доитъ, да пѣсни нѣжны напѣваетъ, потупилась вся: «Что, господинъ мой, кручинишься? Чего сердце аленько желаетъ?». И текетъ по грудямъ млеко, хладное, бѣлое. А я вотъ что прикажу, то и дѣетъ она, по манію моему. Вотъ оно, гдѣ душа моя развернется, охъ развернется-то! Хошь на потѣху мою прикажу ей, хошь на услугу какую иль на усладу. Всё, какъ я пожелаю: таковъ, говоритъ, обычай оттоль для нихъ.
– Въ томъ ли ты узрѣлъ свободу свою, рабъ? Думно тебѣ, что себя обрѣтешь? Себя не обрѣтешь – себя потеряешь, ибо то лишь Себь твоя, а того не разумѣешь по природной слѣпотѣ своей. Только лишь когда и если Себь потеряешь – Я обрѣтешь. Счастье твое – счастье плоти, умиляющее и умаляющее сердце, чаянія твои суть плотскія чаянія, о могила съ глазами. И счастье твое – могильщикъ Я. Но и счастье неплотское есть тѣнь зыблемая и вѣчно-неуловимая, какъ и окоемъ. Подобно тому, какъ окоемъ ускользаетъ отъ пятъ твоихъ, егда грядешь по полю къ нему, такъ и счастье. Но свиньи любятъ теплыя свои грязи, а мошкара – свѣтъ пламени. Но свиньи и мошкара еще надобны мнѣ, дабы не быть – вами – и быть тѣмъ, кто я есмь. Спасибо вамъ, что вы есть, о водимые Матерью, ибо вы – не Солнце и не обманный лунный лучъ, но путеводная звѣзда недолжнаго! Всѣ вы и каждый по отдѣльности – деревянныя звѣзды, глядя на которыя, я гряду – прочь отъ васъ и убожества вашего и отъ міра и смрада его: я, грядущій во имя свое! – такъ говорилъ М.
И тутъ выдвинулся – было затерянный: зеленью – въ зелени, – нѣкій третій, подслѣповатый дѣдъ, уютный, какъ кроватка, и произнесъ довольно тихо и укоризненно, обращаясь къ М.:
– Знаніе надмѣваетъ, а смиреніе научаетъ. Ты воспарилъ ужо выше неба самого: темныя, говорю,
