Шрифт:
Закладка:
– А что скажешь объ Атанѣ: похожа на Дѣву твою? Любовь, знаешь ли, – пламя, пожаръ, её легко не потушишь. Любовь выше ненависти – отъ вѣка и до вѣка! – сказывалъ Акеро (или – по-пушкински – говорилъ).
– Атана таланна: Атана – затычка банна. Менѣе всего живого похожа Атана на Дѣву. Атана обманчива: какъ свѣтъ всякихъ дольнихъ свѣтилъ – будь то Луна, Солнце или звѣзды. Она – змѣя лживая, съ языкомъ двоящимся (говоритъ одно, дѣлаетъ другое), змѣи на ней кусаютъ свой же хвостъ, держатъ въ пасти конецъ плоти своей. А Дѣва – Змѣя подлинная. Атана – мастерица придворной лжи и лести, лжи, приправленной для правдоподобья большаго правдою; мастерица злоухищреній и, какъ мы видимъ, злоумышленій, великихъ въ коварствѣ своемъ. Атана бѣлоснѣжна и недвижна, какъ Ида-гора, но, видишь ли, закоченѣлость, медленность, неспѣшность, – недолжное подражаніе Вѣчности. «Атана, ты еси невѣрныя воды, и ледъ подъ ногами, и льдяныя стрѣлы въ сердце. Но долженъ я растопить ледъ ея краснымъ своимъ пламенемъ» – такъ долженъ былъ думать каждый возставшій, её повидавъ; но ходячіе мертвецы, истомленные гладомъ, однодневки и тѣни, были слишкомъ слабы, чтобы думать о чёмъ-либо, опричь хлѣбовъ земныхъ. Въ верховной жрицѣ вѣсь Критъ себя явилъ, она плоть отъ плоти Крита, и Критъ – плоть отъ плоти Атаны; моя же Дѣва – духъ отъ духа, и неба, и Вѣчности. Достаточно посмотрѣть въ очи обѣихъ: вѣсь Критъ, всѣ земли добрыхъ выгравированы въ очахъ Атаны, въ очахъ Дѣвы – Вѣчность и лазурь.
– Стало быть, та, о коей ты началъ сказъ, была вовсе иною?
– Иною сама по себѣ – не только для меня. Всѣ, что было до встрѣчи съ Нею, – морокъ, слѣпота, блужданія и скитанія безъ проку, пресмыканье предъ міромъ: закономѣрность – мѣрность – заданность.
– Друже, были ли встрѣчи ваши только въ духѣ или не обошли вы стороною и плоть?
М. молчалъ.
– Возлежалъ ли ты съ нею, сочетаясь Любовію? Запечатлѣлъ ли поцѣлуй на челѣ ея?
– Тамъ, гдѣ духъ, сіе значенья не имѣетъ.
– И всё же сошелся ли ты съ нею или то была любовь безъ отвѣта? Напрасно ль былъ влюбленъ? И долго ли? – вновь вопросилъ Акеро, испытующе глядя на М.
– Въ духѣ сошелся я съ Нею. Иное было противно бы нашему духу, ибо иное – отъ нищеты. Страсть рождается гладомъ и погибаетъ пресыщеньемъ; эхо Любви едва слышно. Наша любовь – небывалая, ибо и мы небывалые: она – вздохъ и выдохъ лазури, а не матери, она – стрѣла въ создавшаго, а не его нечестивое радованіе, ибо она чище и свѣтлѣе Солнца. Поистинѣ: никто еще не вѣдалъ, что есть любовь горняя! Здѣсь рѣчь шла о духовной страсти, потому – ни слова о плоти. Дѣвы прочія были нужны, чтобы жить, а Она – для того чтобы быть, ибо до встрѣчи съ Нею былъ я во снѣ невѣдѣнія: всю жизнь. И въ самомъ дѣлѣ – поначалу я возжелалъ Её, и взглядъ мой не былъ чистъ, но то было еще пережиткомъ меня-прежняго. Но вмѣстѣ съ тѣмъ впервые былъ я смущенъ, впервые. На Критѣ издавна считается: счастливъ тотъ мужъ, который избираетъ ту женщину, которая избрала его. Но сіе есть самопогубленіе и если и счастье, то счастье коровъ и овецъ: такъ разумѣлъ я ранѣе. Былое мое счастье было счастьемъ сильнаго: я находилъ, избиралъ, подчинялъ, дѣвы подчинены были мнѣ и были благодарны за это: не онѣ даръ для меня, но я для нихъ. Но такъ было: до встрѣчи съ Нею. Нынѣ мнимая роскошь любви земной, всё блаженство прикосновеній, всё богатство лобзаній – для меня рукоблудіе нищихъ, и пелена у глазъ, и ошейникъ, и одурманивающая нищета. Нынѣ я – яблоко, подвѣшенное слишкомъ высоко, чтобы иная смогла бы протянуть руку, дабы его сорвать. Я – яблоко раздора: не только для дѣвъ, но и для всего міра.
Итакъ, впервые повстрѣчалъ я Её – весенне-свѣтлую, блаженно-легкую – въ годины хилой и тусклой моей юности, мелькнувшей и сгибшей, на тѣхъ вѣчно-зеленыхъ критскихъ лугахъ, гдѣ Солнце играетъ, рѣзвяся, а зимами, что длятся недолго, рѣдко-рѣдко можно узрѣть снѣгъ – бѣлый, какъ и моя душа и мои чаянія. Я былъ изъ тѣхъ юнцовъ, что были открыты міру и съ невинностью голубя созерцали сущее; мнѣ было любо разглядывать каждое деревце, жительствующее подъ Солнцемъ, каждую букашку, всѣ разновидности травы-муравы, всѣхъ проходившихъ мимо чадъ рода людского, на коихъ я останавливалъ взоры свои. – О, я любилъ міръ, но міръ не любилъ меня. – Но природа – единая отрада – была исполнена для меня вѣяній божествъ, съ распростертыми объятьями принимала она меня, вѣчно-прелестная; и трудно было бы противиться чарамъ ея. Тогда всё привлекало вниманье и приковывало взоръ, всё: были ли то дѣтишки изъ селенія сосѣдняго, иль небеса, то разстилающіяся чернотою, то изливающія себя свѣтами: я любилъ всё сущее. Всё поражало меня, будь оно самое обыкновенное или же съ напечатлѣніемъ особенности. Я надолго пропадалъ, – все пропадало во мнѣ и я пропадалъ во всемъ, – резвившись на лонѣ матери-земли, стремглавъ пронзая пространства земныя; забавы и созерцанье наполняли ушедшіе мои дни и плыли сквозь бытіе мое, переполняя его красками. Вечерами возвращался по дорогѣ, рѣзавшей поля на двѣ половины, въ селеніе черезъ лѣса казавшихся огромными деревъ, заслонявшихъ Свѣтило отъ меня, селеніе, дѣтище рукъ человѣческихъ, селеніе, которое осѣняли либо нисходящія сумерки, либо рдяность закатовъ. Великолѣпными казалися мнѣ домы виднѣвшихся селеній, одѣтыхъ въ свѣты закатные, домы, на коихъ играли остатки свѣтовъ дневныхъ. Съ благодарностью вбиралъ я міръ въ себя и съ большою похвалою богамъ отзывался о томъ, что видѣлъ. Во мнѣ не было осмотрительности – ни тогда, ни нынѣ. Въ селеніи лики бѣжали, не оставляя ничего на сердцѣ. Наконецъ, я приходилъ къ дому. Садились за столъ на исходѣ дня, угощаясь болѣе дарами морей, нежели дарами земными. Отрѣшенъ отъ міра, я жилъ какъ созерцатель, ибо былъ человѣкомъ души, а всѣ прочіе – людьми плоти. О, это загадочно-манящее былое! Но я лишь радъ, что безвозвратно кануло
