Орседика слушала, как он грезит, и две прозрачных слезинки скатились по ее щекам.

Архелай приподнялся.

– Почему же ты плачешь?

– От радости.

Она склонилась над ним, осыпав своими волосами, прильнула губами к его губам. В этом поцелуе дремали радуги и росные утра, солнечные полдни и полуночный мрак. Он был – точно терпкое вино, обволакивал и завораживал, снимая год за годом, заставляя время течь вспять.

Блаженство отнимало дыхание, но Архелай этого не замечал. Напротив: тело его наливалось живительными соками, распрямлялось, подобно могучему дубу, обрастало новыми ветвями. Все раны наконец зарубцевались, все почки развернулись в листья. Он хотел поделиться с Орседикой этим великим чудом, но мысли путались, напластывая образ на образ, и, как усталый пловец, он низринулся в забытье.

Эльвира ВАШКЕВИЧ

ЧЕТЫРЕ ЖИЗНИ БОРЕНЬКИ ЭЛЕНТОХА

Боренька Элентох жил тремя жизнями одновременно. В одной он был отличником, комсомольцем и бессменным редактором школьной стенгазеты, писал статьи о социалистическом строительстве и сочинения о равенстве и братстве всех народов. В другой жизни Боренька был еврейским мальчиком, сыном старого портного, помогал отцу в мастерской, а матери – готовить шаббатнюю трапезу, накалывал мацу иголочкой, чтобы появились симпатично-аппетитные дырочки, и внимательно следил, чтобы ни капли молока не попало на мясо – кошерное так легко сделать трэш, а отец зарабатывает немного.

Третья жизнь Бореньки была самой интересной: в ней он был художником. Боренька бродил по району и рисовал все, что попадалось ему на глаза. Он рисовал пышно цветущие клумбы у райкома комсомола, и флаг, бессильно обвисший в летнем жарком мареве. Рисовал старого дядю Хаима, шарманщика, что бродил со своим расписным лакированным инструментом по дворам, предлагая скрипучую музыку и бумажные трубочки с предсказаниями, которые вытаскивал из плетеной проволочной корзинки белый попугай. Дядя Хаим был некрасив, читать карту морщин на его лице было сложнее, чем Талмуд, а на лапсердаке было больше заплат, чем первоначальной ткани, но рисовать его Бореньке нравилось – это был настоящий вызов его искусству художника. Альбом Бореньки был полон самых разнообразных вещей: свернувшаяся вокруг котят полосатая толстая кошка, соседская коза Баська с обломанным левым рогом, портрет директора школы (его он берег для стенгазеты), покосившиеся домишки старого городского района…

– Сара, кого мы родили? – частенько причитал старый Гершеле, глядя на своего удивительного сына. – Ты только посмотри на этого шлемазла! Все бы цветочки нюхал… Разве из него получится приличный портной? Он не может сделать даже простой стежок! Кто будет одевать весь этот квартал, когда я умру?

Гершеле ворчал на сына, но гордился им. Просто своим ворчанием он пытался обмануть Бога. Ведь известно, что еврейский Бог может быть и суровым, и даже жестоким. Он дает одной рукой, а второй так и тянется, чтобы отобрать. И Гершеле наивно старался отвлечь внимание высших сил от того факта, что у его Бореньки необычайные способности к рисованию.

Только по ночам, глядя на одинокую звезду, заглядывающую в низенькое подвальное окошко портняжной мастерской, Гершеле начинал верить в доброту сурового Бога и шептал, глядя в небеса:

– Пусть рисует, пусть. Пусть художником будет. Представлю только, и сердцу больно от счастья: художник Элентох! Не портной Элентох, а художник! Пусть рисует…

Соседи, десятилетиями обшивавшиеся у поколений Элентохов, прочили мальчику большое будущее.

– Вы видели, как Боренька Элентох нарисовал нашу козу? Вэй! Прямо как живая! Вот-вот замемекает! Нет, он не будет портным. Какие цветы рисует! Будет открытки рисовать, большие деньги заработает.

А пока Боренька готовился к большому будущему и таким же большим деньгам, старый Гершеле стежок за стежком прокладывал ему дорогу. С утра до поздней ночи он сидел, скрестив ноги, как сидели его отец и дед, и упрямо втыкал иголку в неподатливую ткань. Гершеле шил по старинке, вручную, не признавая входящие в моду швейные машинки, которые составляли ему солидную конкуренцию, отбирая так трудно достававшиеся копейки.

– Сара, куда катится этот мир? – говорил Гершеле, обсасывая за обедом куриное крылышко. – Только подумай – шить на машинках! А как же почувствовать ткань? Ведь она живая… она ж разговаривает… Ее руками, только руками нужно! Но конечно, если какую дерюгу, то можно и на машинке. Так ведь, Сара, они и бархат на машинке теперь шьют! Нет, похоже, что я – последний настоящий портной в Минске. Вот умру, и кто тогда будет шить в этом городе? Спохватятся за модное платье, а уже все, нет Элентоха!

Через много лет старый седой Борис Григорьевич Элентох, ставший действительно большим и уважаемым человеком, услышал из магнитофона соседского мальчишки тянущий душу голос: 

Тихо, как в раю…

Звезды над местечком высоки и ярки.

Я себе пою,

А я себе крою.

Опускайся, ночь.

Отдохните, дети, день был очень жарким.

За стежком стежок.

Грошик стал тяжел…

Услышал – и заплакал.

Нередко, желая обмануть сурового еврейского Бога, Гершеле заходил к ребе Исааку.

– Вэй, что делается! – причитал Гершеле. – Наш Боренька совсем не хочет учиться портняжному мастерству. Все рисует, рисует что-то. А в школе – только подумайте, ребе Исаак! – целый отличник. Это вместо чтоб Талмуд читать…

Так Гершеле показывал, что недоволен сыном. А то вдруг Бог решит сам выказать недовольство.

– Понимаю, – вздыхал старенький ребе Исаак, и его пейсы вздрагивали. – Но ты сам виноват. Зачем отдал сына в эту школу? Отправил бы в хедер. Пусть бы Талмуд изучал.

– Да, да, надо подумать… – смущался Гершеле.

Ребе Исаак знал, что ни о каком хедере и думать никто не будет, говорил так, для порядка. Ах, жалко, молодежь сейчас вся в комсомол, в школы… Никто не хочет читать Талмуд. Говорят, что слишком уж много правил, да еще таких, в которых в современной жизни и смысла-то нет. Молодые… что они знают!

Старенький ребе Исаак не осуждал их. Такая страшная, непонятная жизнь вокруг… Как и Гершеле, ребе Исаак родился на этой кривой улочке на городской окраине, пережил мировую войну и революцию. И если у маленького Бори Элентоха может быть другая, лучшая жизнь, так пусть рисует! Жизнь человеческая коротка и полна лишений, а Тора – она вечна…

Как художник, Боренька любил все красивое. Не удивительно, что когда он увидел Розочку, дочь Льва Ильича Лифшица, директора швейной фабрики,