внезапно, когда Архелай проезжал под нависшим над самой тропинкой корявым раскидистым вязом. Падая под тяжестью навалившегося сверху тела, он краем глаза успел заметить еще троих, которые выскочили из кустов: должно быть, сидели в засаде. Архелай не потерял сознания, но, оглушенный, не сразу сбросил нападавшего, и этим воспользовались остальные. Впрочем, скрутить его оказалось нелегко. Царский зодчий яростно отбивался, а в его закаленном походами теле было еще достаточно сил. Ему удалось расшвырять разбойников и, выхватив кинжал, ранить ближайшего в горло. Тот грянулся наземь, обливаясь кровью, хлеставшей между скрюченных пальцев. Но и трое против одного – соотношение неравное. Архелая опять повалили. Руки заломили за спину. Чье-то колено уперлось в хребет, запущенная в волосы пятерня рванула голову назад. Боль была невыносимой. Он чувствовал, что кости выходят из суставов, от напряжения корежатся и лопаются мышцы, но только глухо рычал. Архелай не боялся смерти, во всяком случае, усилием воли мог заставить себя принять ее как неизбежное. Хотя, конечно, мерзко и глупо, что тебя, пощаженного судьбой в открытом, честном бою, прикончит в глухом углу какой-то сброд. Но внезапно пронзила мысль: Орседика! Ведь он так и не успел попросить у нее прощения. Нельзя уходить, не раздавши долгов. И это помогло. Дождавшись, пока державшие его на мгновение ослабят хватку, Архелай притворно обмяк и ткнулся ничком. А когда их руки зашарили по его телу в поисках добычи, извернулся, как Протей, и снова стряхнул с себя. На этот раз он был безоружен, но ударом в пах сумел уложить еще одного разбойника. И тут кинжал второго по самую рукоятку вошел ему в бок. Архелай застыл, еще не чувствуя боли, но уже почти зная, что рана смертельна: он довольно их повидал на своем веку. Однако гордость и гнев требовали дорого продать то немногое, что еще оставалось в нем от жизни. Просто так они его не возьмут. Стиснув зубы, Архелай попытался принять оборонительную позу, хотя бы устоять на ногах. И застонал от бешенства: огрузшее тело отказывалось повиноваться, накатила тошнота, рот заполнился горькой слюной. Царский зодчий осел на землю. Значит, все-таки конец, сейчас его добьют... Как вдруг убийцы бросились врассыпную, крича от ужаса. Сквозь подступающий морок в Архелае шевельнулось слабое удивление – что могло их так напугать? Он с трудом повернул голову – небесный свод неподъемно давил на плечи – и мутящимся взглядом увидел: от опушки вперевалку бежит огромный седой медведь. Пасть его была оскалена, глаза налиты кровью. Разбойник истошно завизжал, когда взмахом когтистой лапы ему свезло лицо. Его сообщник успел пробежать еще несколько шагов – чтобы напороться животом на клыки выскочившего из подлеска вепря. В следующее мгновение в Архелая ткнулись два мокрых носа. Он вздохнул, выжимая из себя улыбку: «Вы немножко опоздали, друзья...» И уронил небесный свод в пустоту.

* * *

Волны с шумом разбивались о каменистый берег. Архелай слышал, как они накатывают и плещут, но сам был далеко, за тридевять земель. Он лежал на чем-то мягком и теплом, почти не чувствуя своего тела. Дивное, давно не испытанное блаженство: ты словно паришь в золотистом эфире, невесомый и свободный от всего. И впервые за много лет в его душе был мир с самим собой.

Неужели это и есть смерть?

Архелай не заметил, что спрашивает вслух. И вздрогнул, когда откуда-то сверху донеслось:

– Нет, любимый...

Теперь он должен был, как опаленный Икар, низринуться с высот в пламенеющее царство боли. Но благодетельный эфир продолжал укачивать его и баюкать.

Архелай открыл глаза и увидел склонившуюся над ним Орседику.

В первое мгновение девушка показалась ему прежней – будто и не было между ними всех этих лет разлуки. Да ведь он забыл: нимфы не стареют! Но когда ее черты проступили сквозь царящий в гроте полумрак, вглядевшись внимательней, зодчий обнаружил и перемену. Орседика была похожа на деревце, в пору цветения очутившееся под снегом – он видел такое за Понтом, где весны суровы и холодны. Какой-то внутренний мороз сковал ее красоту, оледенил лепестки, отняв их свежую прелесть. Линия носа стала резче, губы поблекли. Истончившаяся кожа обтянула скулы: вместо ямочек на щеках теперь вырисовывались две морщинки. И груди ее, которые он так любил целовать, печально опустились, потяжелели, как забытые на ветке плоды, в тщетном ожидании, что их сорвет хозяйская рука. Выходит, горе не щадит и тех, кому боги даровали вечную молодость...

Для Архелая это было последней каплей. Что-то стиснуло горло, подступило к глазам – и хлынуло потоком, точно кровь, когда из раны выдернут нанесший ее кинжал. Он рыдал взахлеб и не мог остановиться. Он рвался прочь от мягких женских колен, на которых лежала его голова, нежных рук, обвивавших шею. Но они держали крепко. Пока вместе со слезами из души его не вымыло всю боль и горечь, копившиеся там долгих два десятилетия. И тогда, обессиленный, как младенец, он солеными губами припал к коричневому бугорку ее соска.

– Я не мог умереть, не испросив у тебя прощения.

В ответ Архелай почувствовал короткий трепет – как если бы целовал ее в обнаженное сердце – и знал его раньше, чем прозвучали слова.

– Ты не умрешь, любимый, и я давно тебя простила. – Орседика улыбнулась, будто оттаяла изнутри, растопив лучиками этой улыбки то холодное, что сковывало до сих пор ее черты. – А теперь постарайся уснуть. Я промыла твою рану и смазала целебным бальзамом, но, чтобы силы вернулись, нужен отдых и время.

Зодчий послушно закрыл глаза, однако тут же беспокойно шевельнулся.

– А ты не исчезнешь?

Маленькая ладонь легла на его отяжелевшие веки.

– Нет.

Он вздохнул, покачиваясь на теплых волнах, но медлил отдаться во власть Морфея, ревнивый ко вновь обретенному счастью.

– Значит, мы больше не расстанемся?

– Никогда.

Архелай прижался щекой к выпуклому своду ее лона.

– Тогда знаешь, что я сделаю? – сказал он. – Выстрою нам дворец, какого не было ни у Креза, ни у Сарданапала. Прямо здесь, посреди чащи. Колоннами в нем будут вековые деревья, крышей – небо, и звезды украсят капители, подобно листьям аканта. Плющ, мягкий, словно твои кудри, задрапирует стены, мхи устелют полы, и лунный свет прольется над ложем вместо занавесей. Вечерами ручей будет нашептывать тебе самые дивные свои сказки, ночная тишина баюкать, а заря нежно целовать. Дриады и фавны, твои сородичи, станут приходить к нам в гости, а друзья поселятся с нами. И мы будем жить долго