якобы открыты для любого человека - или, по крайней мере, для любого взрослого мужчины, поскольку общества собственности XIX и начала XX века были решительно патриархальными, что придает им всю силу и неотвратимость современной централизованной правовой системы. Теоретически, права собственности осуществляются без учета социального или семейного происхождения под справедливой защитой государства. По сравнению с трифункциональными обществами, которые основывались на относительно жестких статусных различиях между духовенством, дворянством и третьим сословием и на обещании функциональной взаимодополняемости, равновесия и межклассовых союзов, общество собственности рассматривало себя как основанное на равных правах. В обществе собственности "привилегии" духовенства и дворянства больше не существовали (или, по крайней мере, были значительно ограничены). Каждый имел право на безопасное пользование своей собственностью, защищенное от произвольных посягательств короля, лорда или епископа, под защитой стабильных, предсказуемых правил в государстве законов, а не людей. Поэтому у каждого был стимул извлекать максимальные плоды из своей собственности, используя все знания и таланты, которыми он располагал. Такое разумное использование способностей каждого человека должно было естественно привести к всеобщему процветанию и социальной гармонии.

Это обещание равенства и гармонии нашло недвусмысленное выражение в торжественных декларациях, появившихся в результате "атлантических революций" конца восемнадцатого века. Декларация независимости, принятая в Филадельфии, штат Пенсильвания, 4 июля 1776 года, начинается со звонкого утверждения: "Мы считаем эти истины самоочевидными, что все люди созданы равными, что они наделены своим Создателем некоторыми неотъемлемыми правами, среди которых жизнь, свобода и стремление к счастью". Однако реальность оказалась сложнее. Томас Джефферсон, автор декларации, владел примерно 200 рабами в Вирджинии, но забыл упомянуть об их существовании или о том, что они, очевидно, будут и впредь несколько менее равны, чем их хозяева. Однако для белых поселенцев Соединенных Штатов Декларация независимости была утверждением равенства и свободы вопреки произволу короля Англии и привилегиям Палаты лордов и Палаты общин. Эти собрания привилегированных были призваны оставить поселенцев в покое, воздержаться от несправедливого налогообложения и прекратить вмешательство в их стремление к счастью и ведение дел, включая управление их собственным имуществом и неравенством.

Такую же радикальность и сравнимую двусмысленность в другом неэгалитарном контексте мы находим в Декларации прав человека и гражданина, принятой Национальным собранием в августе 1789 года вскоре после голосования за отмену привилегий. Статья 1 начинается с обещания абсолютного равенства, знаменуя собой явный разрыв со старым обществом порядков: "Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах". В остальной части статьи поднимается вопрос о возможности справедливого неравенства, которое, тем не менее, обставляется условиями: "Социальные различия могут быть основаны только на общей пользе". Статья 2 проясняет ситуацию, придавая праву на собственность статус неотъемлемого естественного права: "Цель любой политической ассоциации - сохранить естественные и неотъемлемые права человека. Этими правами являются свобода, собственность, безопасность и сопротивление угнетению". В итоге, текст можно интерпретировать противоречиво, и на практике так и было. Например, статья 1 может иметь относительно перераспределительное прочтение: "социальные различия", то есть неравенство в широком понимании, допустимы только в том случае, если они являются общеполезными и служат общим интересам, что может означать, что они должны служить интересам беднейших членов общества. Таким образом, эта статья может быть мобилизована для призыва к перераспределению собственности в той или иной форме и тем самым помочь бедным получить доступ к богатству. Однако Статья 2 может быть прочитана в гораздо более ограничительном смысле, поскольку она подразумевает, что права собственности, приобретенные в прошлом, являются "естественными и неотчуждаемыми" и поэтому их трудно оспорить. Фактически, эта статья использовалась в революционных дебатах для оправдания большой осторожности при перераспределении собственности. В более общем плане, ссылки на права собственности в различных декларациях прав и конституциях часто использовались в девятнадцатом и двадцатом веках для установления жестких правовых ограничений на любую возможность мирного, законного пересмотра режима собственности, и это продолжается и сегодня.

Действительно, как только отмена привилегий провозглашена, многие возможные пути продвижения вперед существуют в рамках проприетарной схемы, как мы видели на примере Французской революции, со всеми ее колебаниями и двусмысленностями. Например, можно утверждать, что лучшим способом поощрения равного доступа к собственности является взимание резко прогрессивного налога на доходы и поместья, и конкретные предложения такого рода действительно были сформулированы в XVIII веке. В более общем плане можно использовать эмансипационные аспекты институтов частной собственности (чтобы дать возможность для выражения различных индивидуальных стремлений - то, о чем трагически забыли коммунистические общества двадцатого века), регулируя и инструментализируя эти стремления в рамках социального государства. Можно также использовать перераспределительные институты, такие как прогрессивные налоги или законы о пропуске, для демократизации доступа к знаниям, власти и богатству (как это пытались сделать социал-демократические общества в ХХ веке, хотя их усилия были недостаточными и неполными; мы еще вернемся к этому). Или, наконец, можно полагаться на абсолютную защиту частной собственности для решения почти всех проблем, что в некоторых случаях может привести к квазисакрализации собственности и глубокому подозрению в отношении любых попыток поставить ее под сомнение.

Критический проприетаризм (для простоты, социал-демократического типа, который зависит от смешанной частной, государственной и общественной собственности) пытается инструментализировать частную собственность от имени высших целей; усугубленный проприетаризм сакрализирует ее и превращает в систематическое решение. За пределами этих двух общих путей существует бесконечное разнообразие мыслимых решений и траекторий. Важно отметить, что другие пути еще предстоит изобрести. На протяжении XIX века и вплоть до Первой мировой войны обостренное собственничество с его квазисакрализацией частной собственности господствовало не только во Франции, но и во всей Европе. Исходя из накопленного исторического опыта, мне кажется, что эту форму проприетаризма необходимо отвергнуть. Но важно понять причины, по которым эта идеологическая схема оказалась успешной, особенно в европейских обществах собственности XIX века.

Об оправдании неравенства в обществах собственности

В конечном счете, аргумент, выдвинутый идеологией собственничества, неявно выраженный в декларациях прав и конституциях и гораздо более явно в политических дебатах о собственности, которые имели место во время Французской революции и на протяжении всего XIX века, можно резюмировать следующим образом. Если начать ставить под сомнение приобретенные в прошлом права собственности и проистекающее из них неравенство во имя респектабельной, но всегда несовершенно определенной и оспариваемой концепции социальной справедливости, в отношении которой никогда не будет достигнут консенсус, не рискует ли человек не знать, чем закончится этот опасный процесс? В результате может возникнуть политическая нестабильность и постоянный хаос, в конечном счете, в ущерб людям со скромным достатком. Поэтому рисковать неправильно, утверждают непримиримые собственники; перераспределение - это ящик Пандоры, который никогда не следует открывать. С