Шрифт:
Закладка:
На щеке у нее выступили красные пятна от его пальцев, глаза медленно наливались слезами.
— Мне больно! — сказала она.
И, чувствуя мягкий, безвольный подбородок на ладони и ее хрупкую спину под рукой, он вдруг испытал острую жалость. Подхватив ее на руки, он снова сел в кресло, держа ее на коленях.
— Ну, перестань, перестань, — зашептал он, укачивая ее, как маленькую, прижав ее голову к плечу. — Я не хотел тебя обидеть.
Она тихонько плакала, прильнув к нему, и дождь заполнял молчание, шурша по крыше, по мокрой листве. После долгой паузы, когда слышны были капель с крыши, веселый говор водостоков и тиканье маленьких часов из слоновой кости, она зашевелилась и, все еще пряча лицо на плече отца, крепко обняла его за шею.
— Не будем больше думать об этом, — сказал он, целуя ее в щеку. Она обняла его еще крепче, потом, соскользнув с его колен, подошла к зеркалу и стала пудриться. Он встал, увидел в зеркале ее заплаканное лицо, ловкие нервные руки. — Больше мы об этом думать не будем, — повторил он, открывая двери.
Оранжевый свитер приглушенно пламенел под условной защитой халатика, обтягивая ее узкую спину, и мистер Сондерс закрыл за собой двери.
Жена окликнула его, когда он проходил мимо ее спальни.
— За что ты бранил Сесили, Роберт? — спросила она.
Но он молча протопал вниз по лестнице, не обращая на нее внимания, и вскоре она услышала, как он честит Тоби с крыльца.
Миссис Сондерс вошла в комнату дочери и увидела, что она торопливо одевается. Солнце внезапно прорвалось сквозь дождь, и длинные копья света, пронзая безукоризненно промытый воздух, высекали искры из мокрых деревьев.
— Ты куда, Сесили? — спросила мать.
— Навещать Дональда, — ответила она, натягивая чулки ловкими, точными движениями.
10
Януариус Джонс, пробираясь по мокрой траве, обошел вокруг дома и, заглянув в кухонное окошко, увидел спину Эмми и ее согнутый локоть, быстро сновавший взад и вперед. Он тихонько поднялся по лесенке и вошел. Приподняв утюг, Эмми посмотрела на него отчужденными, враждебными глазами. Желтые глаза Джойса без смущения обвели пристальным взглядом и ее, и гладильную доску, и всю кухню.
— Ну-с, Золушка! — сказал Джонс.
— Меня зовут Эмми, — ледяным тоном сказала она.
— О да, конечно, — с готовностью согласился он, — разумеется. Эмми, Эммилина, Эммилюна — луна! Луна! «Луна безгневна и бесстрастна!» «Луна бестрепетна, безгневна». А может быть, вы предпочитаете «Во мраке, под луной»? Вы предпочитаете более изысканные или менее изысканные определения? Конечно, и это можно бы несколько подвинтить. Элия так выражала свои чувства, и не без успеха, но ведь у нее было окно, и можно было «в сумраке ночном на прядях золотых звенеть тоской». А у вас как будто пряди отнюдь не золотые, впрочем, и вашу прическу можно немножко подвинтить! Ох уж мне это молодое поколение — сколько в нем беспокойства! Все им хочется подвинтить, подперчить — не только чувства, но и форму бедер тоже!
Она равнодушно повернулась к нему спиной, и снова утюг четко засновал по растянутому куску материи. Джонс совсем затих, настолько, что через некоторое время она повернула голову — посмотреть, куда он девался. А он стоял за ней так близко, что прядь ее волос коснулась его лица. Она вскрикнула, подняв утюг.
— Ага, моя гордая краса! — театральным шепотом прошипел Джонс, обхватив ее руками.
— Пустите! — сердито бросила она.
— Ваша реплика фальшива! — услужливо сообщил он ей. — «Освободи меня, злодей, не то погибнешь ты!» — вот как надо говорить!
— Пустите! — повторила она.
— Не отпущу, пока не узнаю тайну завещания! — ответил он напыщенно и важно, и желтые глаза потеряли всякое выражение, как глаза мертвеца.
— Пустите, не то обожгу! — вспылила она, взмахнув утюгом.
Их взгляды скрестились. В глазах Эмми был неумолимый гнев, и Джонс, помолчав, сказал:
— А ведь правда — обожжете!
— А вот сейчас увидите! — сердито сказала Эмми. Он только успел выпустить ее и вовремя отскочить. Она отвела волосы со лба красной от стирки рукой, и глаза ее сверкнули. — Убирайтесь, ну! — приказала она, и Джонс, неторопливо пятясь к двери, жалобно сказал:
— Не пойму, что это у вас тут за женщины? Дикие кошки. Да. Кошки. Кстати, как себя чувствует сегодня умирающий герой?
— Уходите! — повторила Эмми, взмахнув утюгом.
Он вышел и закрыл за собой двери. Потом снова приоткрыл их и, отвесив ей с порога глубокий, неуклюжий поклон, ретировался окончательно.
В темной прихожей он остановился, прислушался. Свет из стеклянной двери падал ему прямо в глаза: можно было только разглядеть угловатые очертания какой-то мебели. Он стоял, прислушиваясь. «Нет, — решил он, — здесь ее нету. Разговоров не слыхать, слишком для нее тихо. А эта «femme» ненавидит тишину, как кошка — воду. Сесили и тишина — вода и масло. И всегда она берет верх. Дрянь такая, на что это она вчера намекала? И этот Джордж Быстро работает. Ей, наверно, одного не хватает. Ладно, завтрашний день еще впереди. Особенно, если сегодняшний еще не кончился. Пойти, что ли, подразнить этого громадного бульдога?»
У дверей кабинета он встретился с Гиллигеном. Сначала он его не узнал.
— Господи помилуй, — сказал он потом, — неужто вся армия разбежалась. Как же теперь бедный генерал Першинг, кто ему будет отдавать честь, раз солдат нету? У нас и для войны людей не хватало, а теперь, когда впереди такой долгий мир… Нет, брат, тут мы пропадем!
— А вам чего тут надо? — холодно спросил Гиллиген.
— Ничего, благодарю вас. Благодарю покорно. Просто зашел на кухню, навестить нашу юную приятельницу и, кстати, справиться о брате бога Меркурия.
— Чьем брате?
— Говоря проще — о молодом мистере Мэгоне.
— У него — врач, — бросил Гиллиген. — Туда нельзя. — Он круто повернулся и вышел.
— Ничего! — пробормотал Джонс, глядя ему вслед. — Ничего, мой милый.
Он зевнул, побрел по прихожей. В дверях он остановился, раздумывая, и медленно набил трубку. Потом снова широко зевнул. Справа он увидел открытую дверь и вошел в неуютную парадную комнату. Но здесь, по крайней мере, был подоконник, куда можно класть обгорелые спички, и, сев у окна, он задрал ноги на второе кресло.
Все стены были увешаны унылыми, мрачными портретами чьих-то предков, и казалось, что всех их роднит главным образом какое-то желудочное заболевание. А может, это были портреты Моряка-Скитальца, в разном возрасте, пока он еще не доконал этого несчастного альбатроса. «Нет, даже от дохлой рыбы у
