— О да, сэр, конечно. Мы все так говорили утром.

Мистер Сондерс, не надевая смятую панаму, стал опускаться в сад.

— Что ж, доктор, это большое счастье, что мальчик уже дома. Мы все так рады, и за вас, и за себя. Может, мы чем-нибудь можем быть вам полезны? — добавил он с добрососедской искренностью.

— Очень вам благодарен, очень. Непременно воспользуюсь. Но Дональд теперь сам справится, особенно если будет почаще принимать нужное лекарство. А в этом мы зависим от вас, сами понимаете, — ответил старик с добродушным намеком.

Мистер Сондерс дополнил намек смехом, который от него ждали.

— О, как только она придет в себя, мы с матерью, наверно, будем зависеть от вас — тогда нам придется просить вас иногда отпускать Сесили к нам.

— Ну, тут нетрудно будет сговориться, особенно — друзьям.

Старик, рассмеялся, и миссис Пауэрс, слыша это, обрадовалась. Но тут же почувствовала сомнение. Они так похожи! Неужели обе эти женщины заставят его передумать? Она сказала:

— Можно я провожу мистера Сондерса до калитки? Вы не возражаете?

— Что вы, мэм! Я буду счастлив! — Ректор стоял в дверях, сияя улыбкой им вослед, когда они спускались вниз. — Жаль, что вы не можете остаться к завтраку.

— В другой раз, доктор, в другой раз. Сегодня меня ждет моя хозяюшка.

— Значит, в другой раз, — согласился ректор.

Он ушел в дом, а гости пошли через лужайку, под насупившимися небесами.

Мистер Сондерс пристально посмотрел на нее.

— Не нравится мне все это, — отрезал он. — Почему никто не скажет ему правду про сына?

— И мне не нравится, — сказала она. — Но если бы ему даже сказать, разве он поверит? Вам-то не пришлось ничего объяснять?

— О господи, конечно, нет! Стоит только взглянуть на него. Мне даже смотреть было страшно. Но я-то вообще трус, — добавил он невесело, словно оправдываясь. — А что о нем говорит врач?

— Ничего определенного. Очевидно, он позабыл все, что было до ранения… Тот, кто был ранен, исчез, сейчас это другой человек, взрослый ребенок. Самое ужасное — это его апатия, отрешенность от жизни. Ему все равно, где он, что он делает. Должно быть, его просто передавали из рук в руки, как ребенка.

— Нет, я хотел сказать: поправится он или нет?

— Кто знает? — Она пожала плечами. — Физически в нем нет ничего такого, что можно было бы исправить хирургическим путем, если только вы об этом.

Он молча шагал по дорожке.

— Все-таки отцу надо было бы сказать, — проговорил он наконец.

— Знаю, но кто возьмет это на себя? А, кроме того, он все равно скоро сам поймет. Зачем же заранее отнимать у него надежду? Удар все равно не смягчить, ни сейчас, ни потом. Ведь он такой старый, а сейчас он так счастлив. А может быть, Дональд и выздоровеет… Все бывает, — солгала она.

— Да, конечно. Значит, вы считаете, что он может выздороветь?

— Почему бы и нет? Остаться навсегда таким, как сейчас, он не может.

Они дошли до калитки. Чугун решетки был шершав на ощупь и нагрет солнцем, но в небе уже не осталось просветов.

Мистер Сондерс мял шляпу в руках;

— А вдруг… вдруг он не выздоровеет?

Она взглянула прямо ему в глаза.

— Вы хотите сказать: умрет? — резко спросила она.

— Ну да. Если хотите.

— Об этом-то я и хочу с вами поговорить. Вопрос в том, как укрепить его дух, дать ему что-то, ради чего, ну, ради чего жить. Кому же лучше сделать это, как не мисс Сондерс?

— Ну, знаете ли, мэм, не слишком ли многого вы требуете? Могу ли я рисковать счастьем своей дочери ради такой смутной надежды?

— Вы меня не поняли. Я не прошу вас настаивать на их обручении. Но почему бы Сесили — мисс Сондерс — не видеться с ним как можно чаще, быть с ним поласковей, если надо, пока он не станет узнавать ее, не сделает над собой усилие? Подумайте, мистер Сондерс. А если бы речь шла о вашем сыне? Разве это была бы слишком большая просьба к вашему другу?

Он снова посмотрел на нее, пристально, с одобрением.

— У вас хорошая голова на плечах, мой юный друг. Значит, мне надо только уговорить ее приходить к нему, видеться с ним. Так, что ли?

— Нет, вам надо сделать больше: вы должны настоять, чтобы она с ним виделась, обращалась с ним, как раньше. — Она схватила его за руку. — Не позволяйте вашей жене отговаривать ее. Ни за что не позволяйте! Помните: он мог бы быть вашим сыном.

— А почему вы думаете, что жена будет возражать? — удивленно спросил он.

Она усмехнулась.

— Не забывайте, что я тоже как-никак женщина, — сказала она. Лицо у нее стало серьезным, непоколебимым. — Вы не должны допустить до этого, слышите? — Ее глаза настаивали. — Обещаете?

— Да, — согласился он. Он взял протянутую руку, почувствовал простое, крепкое рукопожатие.

— Помните: вы обещали! — сказала она.

Крупные теплые капли дождя уже тяжело срывались с пухлого, скучного неба. Она быстро простилась и побежала по лужайке к дому, спасаясь от нападения серых эскадронов дождя. Длинные ноги несли ее вверх по ступенькам, на веранду, и дождь, как обманутый преследователь, понесся по лужайке, словно отряд кавалерии с серебряными пиками.

5

Мистер Сондерс с беспокойством посмотрел на разверзшееся небо, вышел из калитки и столкнулся с сынишкой, бежавшим из школы.

— Ты видел его шрам, папка? Видел шрам?! — сразу закричал мальчик.

Он посмотрел на это неугомонное существо — свою миниатюрную копию — и вдруг, опустившись на колени, обнял сына, крепко прижав его к себе.

— Значит, видел шрам, — укоризненно сказал Роберт Сондерс-младший, пытаясь высвободиться из рук отца, а струи дождя плясали по ним, прорываясь сквозь ветви деревьев.

6

Глаза у Эмми были плоские и черные, как у игрушечного зверька, волосы неопределенного цвета, выгоревшие на солнце, стояли копной. И в лице Эмми было что-то дикое: сразу было видно, что она перегоняла своих братьев и в беге, и в драке, и в лазанье по деревьям, и легко было себе представить, что она выросла на мусорной куче, как маленькое, но крепкое растение. Не цветок, но и не простой сорняк.

Ее отец, маляр, имел неизбежную для всех маляров склонность к алкогольным напиткам и часто бил свою жену. К счастью, она не пережила рождения четвертого брата Эмми, после чего отец воздержался от пьянства ровно настолько, чтобы покорить и взять за себя худую, сварливую бабу, которая,