Шрифт:
Закладка:
— Зачем это?
— Смотри!
Голос прозвучал многообещающе. И я стал смотреть. Шерсть из корзины исчезла. Зато там появились три плошки: с белым, с черным и с каким-то маслом. Баба Дуся тыкала пальцем в каждую посудину поочередно, обозначая вслух:
— Мел, зола и льняное масло. Нужна еще колодезная вода. Сходи-ка во двор, набери сам.
Она протянула мне очередную банку, подмигнула, съязвила:
— Только вернуть не забудь!
Я криво усмехнулся. Сейчас меня волновал один вопрос — неужели я могу вот так, запросто, выйти здесь на улицу? Неужели…
Баба Дуся совсем неделикатно прервала мои мучения:
— Чего расселся? Иди. Рассвет скоро, надо успеть.
Я снова глянул в окно. Там по-прежнему был день.
— Иди-иди! — подтолкнула меня старуха.
* * *
Мда-а-а, красота! Здесь, во сне, я был одет точно так же, как и там, в реальности, когда ложился спать. На мне красовалось парадное одеяние — трусы. Босые ступни чувствовали все щели между досками пола, все неровности.
Я толкнул уличную дверь, вдохнул совершенно натуральный деревенский воздух, переступил порог и вышел на крыльцо. Небо было синим, трава зеленой, забор облезлым — все строго по канону. За забором сплошной стеной рос высоченный боярышник, наглухо закрывая обзор. Вполне ощутимо пованивало навозом. Сразу было ясно, что корова где-то рядом.
Калитка в заборе была справа, колодец — слева. Я поставил банку на ступени и, подчиняясь идиотскому приступу любопытства, пошел направо. Мне до жути хотелось узнать, что там, снаружи, за пределами двора. Мешать мне никто не стал.
Калитка открылась легко, беззвучно. Я высунул голову наружу и тут же втянул ее обратно. За штакетником зияла оглушающая, ослепляющая пустота. Из этой пустоты появилась белобокая сорока и уселась на забор. А вдруг?
Я сел на корточки и пощупал пустоту рукой. Там, где в реальности, должна была начаться тропа, не было ничего.
— Пустота, она и в Африке пустота, — сказал я сам себе, затворяя калитку поплотнее. — Ну и хрен с вами.
Я поднял глаза на небо выползало ослепительно-черное солнце. «Скоро рассвет!» — прозвучали в ушах слова старухи. И я ринулся к колодцу, за водой.
В дом вернулся с полнехонькой банкой и сразу заметил перемены. В печи полыхал огонь. Корзины на столе не было. Зато стояли рядком три знакомые плошки. Над ними, раскинув руки-ноги, лежала кукла, рядом с ней — старое льняное полотенце.
— Быстрее! — Рассержено скомандовала ведьма.
Я подбежал к столу, поставил банку, хотел сесть, но мне не дали. Приказали:
— Стой смирно. Запоминай!
Я замер. Дальше началось таинство. Баба Дуся, зачерпнула щепоть мелового порошка, щедро намазала отметину на моем плече.
— Зачем это?
Я попытался отстраниться, хотел стряхнуть с себя белую пыль, но понял внезапно, что тело вновь не слушается приказов.
— Стой смирно! — Заругалась старуха. — Не дергайся! Нервный какой. Не бойся, не укушу.
Она расхохоталась, а я поморщился мысленно. Укушу, не укушу! Страшно было вовсе не от этого. Мне не хотелось, чтобы надо мной проводили ритуалы. Никакие! Даже во благо. Не хотелось и все. От всего этого за версту разило чертовщиной. А с темной силой я уже однажды дело имел. Мне не понравилось. Отметина на плече, отвечая на мои мысли, заныла.
— Чушь!
Заявила старуха и принялась намазывать кукле тоже место, что и мне. Только сажей. Скоро у куклы плечо стало черным, у меня же белым. Попутно баба Дуся выговаривала мне:
— Нерпа ты неразумная. Знаешь, что значит у наших народов слово ведьма?
Я знал. Но высказаться возможности не имел. Бабка отодвинулась, наставила на меня палец, произнесла почти по слогам:
— Ведающая мать! Понял?
Я честно хотел кивнуть. Не смог. Баба Дуся снова придвинулась.
— То-то же, а то чертовщина! Тьфу! Спаси и сохрани.
Она добавила еще мела, отошла, полюбовалась полученным результатом, отерла руки полотенцем.
— Красота! Теперь заклятие. Слова найдешь дома, в книге. А сейчас не мешай.
Мне протянули куклу. Руки мои сами пришли в движение, взяли мотанку, сжали в ладонях. Ведающая мать занесла правую свою ладонь над отметиной на плече. Замерла, едва-едва не касаясь моей кожи. Принялась читать заговор. Губы ее беспрестанно шевелились, только звука я не слышал. В какой-то момент по движению смог распознать:
— Что черно — станет бело. Что бело — станет черно.
И это все. Скоро пятно стало нещадно жечь. Мне захотелось зашипеть, заорать от боли, но магия этого места лишила меня такой возможности. Ведьма дочитала заклятие до конца. Повторила его трижды. Это было невыносимо. Это тянулось бесконечно долго. Боль пронзала насквозь. Входила в плечо, пробивала тело до самых пяток, заглядывая по пути в каждый кусочек, каждую клеточку организма. Под конец я почти терял сознание, лишь усилием воли цепляясь за эту, пусть иллюзорную, реальность.
Но, как известно, любой пытке приходит конец. Закончилась и эта. Баба Дуся отошла в сторону, убрала руку, тяжело опустилась на стул. Ко мне опять вернулась способность двигаться. Я скосил глаза — из-под мела, из отметины тонкими струйками сочилась кровь. Я глянул на ладони — кукла в них тоже кровоточила.
— Хорошо получилось. — Подала со своего места голос ведьма. — Качественно. А теперь куклу надо сжечь.
Я вздрогнул и, словно стремясь избавится от скверны, метнул мотанку в печь. Она сразу занялась жарким пламенем, изогнулась, как живая. Мозг мой пронзил тоскливый вой. И я отшатнулся от печи к столу.
Бабка который раз за этот день… Эту ночь? Какая разница? В который раз усмехнулась, указала на пламя.
— Никогда так не делай.
— Почему? — Не понял я. — Вы же сами…
— Сама, — перебила она меня. — Конечно, сама. Здесь можно. Здесь иные законы. Там, у себя, так не делай никогда. Оставишь в доме беду!
Прозвучало это зловеще. Я судорожно сглотнул.
— А как надо?
— Надо отнести подальше от дома, туда, где не живут люди, и сжечь. Там ветер беду развеет. А пока…
Она взяла полотенце, краешек смочила в льняном масле, протянула мне.
— На-ка, сотри мел.
Я взял и уже совершенно обессиленно принялся тереть. Вместе с мелом стиралась и сама реальность вокруг меня. Напоследок я еще успел расслышать:
— Запомни, девка болящая должна прожить у вас три дня. Ритуал проводи тоже трижды. Остатки мела с маслом смешай, дай
