«Сундучок, в котором что-то стучит»); кстати, «Костер» был единственным изданием, который напечатал стихи Бродского, и в том числе замечательную «Балладу о маленьком буксире». Мы открыли для детской литературы знаменитые повести «Недопесок» и «Пять похищенных монахов» Юрия Коваля. Ввели новые имена, которые сегодня являются славой и гордостью российской детской литературы. Мы были далеки от московского начальства, поэтому могли себе позволить несколько больше».

Оправдание, честно говоря, неубедительное, но если учесть, что для Довлатова «Костер» оказался очередным промежуточным пунктом, остановкой на местности, в которой он не предполагал задерживаться, то может быть принято к сведению.

Вторая половина 70-х годов XX столетия для многих граждан СССР стала временем не только внешней, но и внутренней эмиграции.

В этом смысле весьма привлекательным для уединения оказался «изысканный и благородный» XIX век (первая его половина), прекрасная пушкинская пора – кавалергарды, литературные вечера, балы, утонченные дамы на балах, поместья, затерянные в загадочных чащах, вольнолюбивый дух декабризма, дуэли, наконец.

Вполне естественно, что наиболее востребованной эта тема стала именно в бывшей столице империи, где каждый дом, каждая перспектива словно бы вторили пушкинскими словам:

А Петербург неугомонный

Уж барабаном пробужден.

Встает купец, идет разносчик,

На биржу тянется извозчик,

С кувшином охтинка спешит,

Под ней снег утренний хрустит…

Да дрожек отдалённый стук

С Мильонной раздавался вдруг;

Лишь лодка, веслами махая,

Плыла по дремлющей реке:

И нас пленяли вдалеке

Рожок и песня удалая…

Умозрительное общение с Александром Сергеевичем и его современниками было, вне всякого сомнения, альтернативой коммуникации с системой и ее типическими представителями.

Начало же этому своеобразному походу по «пушкинским местам» положил Андрей Битов своими романом-музеем «Пушкинский дом» еще в 1971 году, когда текст разошелся в самиздате, а в 1978 году был опубликован американским издательством «Ардис».

Пожалуй, это было новое интеллектуальное движение, которого так не хватало людям, выросшим на Пушкине и Гончарове, но вынужденным пробавляться передовицами партийных газет. Сей необъяснимый парадокс был частью бытования советского человека, и отмахиваться от него, делать вид, что его не существовало, было заблуждением, да и, в конце концов, ложью.

Читаем в «Пушкинском доме»: «И в то же время попытаемся писать так, чтобы и клочок газеты, раз уж не пошел по назначению, мог быть вставлен в любую точку романа, послужив естественным продолжением и никак не нарушив повествование. Чтобы можно было, отложив роман, читать свежую и несвежую газету и полагать, что то, что происходит сейчас в газете и, следовательно, в какой-то мере в мире вообще, – происходит во времени романа, и, наоборот, отложив газету и вернувшись к роману, полагать, что и не прерывались его читать, а еще раз перечитали «Пролог», чтобы уяснить себе некоторые частные мелочи из намерений автора. Уповая на такой эффект, рассчитывая на неизбежное сотрудничество и соавторство времени и среды, мы многое, по-видимому, не станем выписывать в деталях и подробностях, считая, что все это вещи взаимоизвестные, из опыта автора и читателя».

Чтение такого текста напоминало прослушивание музыкального произведения посвященными, когда не требовалось ничего пояснять дополнительно, растолковывать, как нерадивому ученику, все было понятно на уровне интонации, эмоции, литературного жеста. Ровно так же, как и во время чтения «Евгения Онегина» или «Медного всадника»

Сформировался своего рода тайный орден пушкинистов, но не в смысле филологов и литературоведов, а просто уверовавших в то, что Пушкин сейчас ходит среди них, что он живет одновременно на Мойке и на Арбате, в Святых Горах и в Болдине, предпочитающих игры разума повседневной рутине, партийным собраниям, лозунгам и портретам «красивого молдаванина» на стенах.

Сереже Довлатову эти игры, безусловно, импонировали, если еще и учесть, что вели их люди остроумные и одаренные, но его проза и мировидение были устроены по другим законам.

«Гробовщик», «Выстрел», «Станционный смотритель», «Капитанская дочка» – истории, рассказанные предельно лапидарно, стилистически безукоризненно, опыт радикального отсечения лишнего для создания картины яркой и внятной, школа короткой прозы, которую надо было проходить снова и снова.

Местом этих (и других) штудий для питерских интеллектуалов (гуманитариев по большей части) второй половины 70-х стал, безусловно, Пушкинский заповедник, что располагался в ста километрах от Пскова.

Николай Шлиппенбах, журналист, кинолюбитель (была такая неофициальная сфера деятельности) вспоминал:

«Пушкинские Горы в это время – то магическое пространство, где полузабытые идеалы любви и внутренней свободы обретают свой подлинный смысл. И уже неважно, сколько раз горел несчастный дом-музей, чей именно портрет висит в Петровском и много ли среди экспонатов личных вещей поэта. Заповедник – залог чести и вольнодумной твердости, священное воспоминание о прекрасной пушкинской эпохе. Уже который год здесь находят пристанище разочарованные идеалисты, неудачливые циники, непризнанные таланты – те, кого отвергла большая советская земля. Среди них – ищущий заработка ленинградский журналист Сергей Довлатов».

…на полпути к Пскову остановились в Луге.

Здесь Сережа вышел размять ноги и перекурить.

Буфет образовался сам собой, как бы вычленился из типового бетонного здания автовокзала с часами на фронтоне и огромной буквой «А» на плоской крыше.

Часы показывали 12:00.

«Уж коль сказал «А», говори и «Б». С этой мыслью вошел в буфет и взял сто грамм водки. Бутербродов не оказалось в ассортименте, остались только окаменевшие «Ну-ка, отними».

Нашел такую замену вполне адекватной и симптоматичной.

Выпил, заел конфетами и сразу почувствовал себя лучше, нервное напряжение ушло.

Огляделся по сторонам – привокзальный буфет уже не выглядел таким убогим, каковым предстал в первые минуты его посещения. Вероятно, изначально он был рассчитан именно на такой взгляд, чуть подернутый поволокой некоей трансцендентальности.

Кстати, об этом предельно точно сказано у Венички Ерофеева в его «Москве – Петушках»: «Тупой-тупой выпьет, крякнет и говорит: «А! Хорошо пошла…». А умный-умный выпьет и говорит: «Транс-цен-ден-тально!». И таким праздничным голосом! Тупой-тупой закусит и говорит: «Закуска у нас сегодня – блеск! Закуска типа «я вас умоляю!». А умный-умный жует и говорит: «Да-а-а… Транс-цен-ден-тально!.». (Поэма «Москва – Петушки» была опубликована в журнале АМИ (Израиль) в 1973 году).

Подумал, что имеет смысл еще добавить, но воздержался, помятуя о том, что впереди еще Псков, и сейчас лучше утешить себя пивом.

Что и сделал, убеждая себя при этом в том, что нынешняя поездка в Пушгоры ни в коем случае не есть бегство от невыносимой ленинградской жизни, как это было с Курганом и Таллином, но решительный шаг на пути писательского самосовершенствования. Действительно, оказаться в местах, где творило «наше все», и бездарно потратить это время