Шрифт:
Закладка:
Об этом хорошо сказано у Альбера Камю в его «Постороннем»:
«С тех пор, как я научился вспоминать, я уже не скучал. Иногда я вспоминал свою спальню: воображал, как выхожу из одного угла и, пройдя по комнате, возвращаюсь обратно; я перебирал в уме все, что встретил на своем пути. Вначале я быстро справлялся с этим. Но с каждым разом путешествие занимало все больше времени. Я вспоминал не только шкаф, стол или полочку, но все вещи, находившиеся там, и каждую вещь рисовал себе во всех подробностях: цвет и материал, узор инкрустации, трещинку, выщербленный край. Всячески старался не потерять нить своей инвентаризации, не забыть ни одного предмета. Через несколько недель я уже мог часами описывать все, что было в моей спальне. Чем больше я думал над этим, тем больше позабытых или находившихся в пренебрежении вещей всплывало в моей памяти. И тогда я понял, что человек, проживший на свете хотя бы один день, мог бы без труда провести в тюрьме сто лет. У него хватило бы воспоминаний для того, чтобы не скучать. В известном смысле это было благодетельно».
Облагодетельствовать себя или окружающих тебя.
Задача, увы, из разряда невыполнимых. Тут надо сделать выбор, расставить приоритеты.
Думается, что свой выбор Довлатов сделал, и он оказался не в пользу вторых.
К моменту возвращения Сергея из Таллина две комнаты в коммунальной квартире по адресу Рубинштейна
№ 23 Лене и Норе Сергеевне удалось обменять на отдельную квартиру № 29 в 22-ом доме по той же улице.
Коммунальный быт ушел в историю, но теснота совместной жизни людей, считавших себя одной семьей лишь номинально, никуда не делась.
Об этом периоде жизни Довлатова сохранились довольно отрывочные и порой противоречащие друг другу сведения. Пожалуй, лишь на основе переписки Сергея с Тамарой Зибуновой, оставшейся в Таллине и родившей здесь от него дочь Александру, можно составить более или менее внятную картину его жизни после возвращения из Эстонии.
Итак, читаем выдержки из писем, написанных в марте 1975 – марте 1976 гг.
«Милая Тамара! Мне всё ещё нечего тебе сообщить. Сижу дома. Жуткие скандалы. Работой ещё не интересовался… В доме грязный тягостный ремонт. Подобная же атмосфера в душе».
«Мои дела идут по-прежнему. Ремонт заканчивается. Был в «Авроре», обещали командировки. Пытаюсь сочинить пьесу для кукольного театра… Люди вокруг симпатичные. Все хотят помочь, да нечем… Небольшие домашние заработки мне твердо обещаны. Плюс командировки. Хотелось бы не падать духом и всё начать сначала. Но это трудно. Какая-то трещина образовалась после того, как запретили книжку. Не пытайся меня утешить и обнадежить. Я работаю, сочиняю, живу. Думаю о тебе очень часто».
«Болезнь, которая две недели изнуряла меня, называется «гастроэнтерит», в просторечии – «воспаление желука». Хотели, и настойчиво, положить в инфекционную больницу, но я гордо воспротивился… Даже не знаю, какими новостями поделиться. Брат мой сильно, но оптимистически запивает…
Претендовал на два места – директора кладбища, точнее – «Литературных мостков» (это часть Александро-Невской лавры) – отказали. Еще хотел пойти чеканщиком – не вышло.
От безнадежности писать стало легче. Тут есть логика, если вдуматься.
Официальная литература в нашем городе катастрофически мельчает. Скоро выродится даже стойкая категория умных негодяев (Гранин, Дудин…). Останутся глупые негодяи и жулики.
Молодая поросль пьет бормотуху и безумствует…»
«Ты спрашиваешь, зарабатываю ли я на хлеб. Дела обстоят так. Вот уже четыре месяца мой средний заработок – 30–40 рублей. Мать дает на папиросы и на транспорт. И немного подкармливает. Все эти месяцы я занимал, где только можно. И вот образовался долг – 250 рублей по пятеркам и десяткам. Недавно я через Борю занял у композитора Портного 250 рублей целиком, до 1 августа. Очень рассчитываю на деньги из издательства, кажется, их уже перевели. Настроение и перспективы хаотические. Но мелкие гнетущие долги отданы.
Люди меня разочаровывают, все подряд. Так всегда бывает в несчастье. Обидно, что кто-то может нормально жить, когда у меня все плохо.
В сентябре, если ничего не наладится (вряд ли!), пойду работать куда угодно. К счастью, у меня нет диплома, а то бы не взяли ни такелажником, ни грузчиком.
В общем, все плохо настолько, что хуже быть не может. А значит, будет лучше. Я надеюсь».
«В «Костре» мне дружелюбно помогают заработать 40–45 рублей в месяц. На это я и живу. Даже выпиваю иногда».
«Я полон энергии и надежд. Думаю о вас постоянно. Целую Сашеньку, будь мужественна и держись. Всё еще будет хорошо. А может быть, и нет… Если в теперешних обстоятельствах я не брошу пить, то я либо полный кретин, либо неизлечимый алкоголик».
«Спасибо за грустное и трогательное письмецо. Если «Костер» меня всё-таки отвергнет (казалось бы, дело решенное, но я уже ничему не верю), сразу же приеду и «будем жить бедно и дружно». Но отказываться от такой работы я не должен, мы уже это обсуждали.
В Ленинграде продаётся детское питание в коробках наподобие стирального порошка. Цена доступная, выслать?
Мать сказала, что если мы разъедимся с Леной и будем менять, то пусть я её возьму к себе. И не в запальчивости, а спокойно. Лена её обижает в отместку за меня. Гнусное слово – отместка».
«Я получил из «Ээсти Раамат» такую записку на бланке: «Издание Вашей книги было приостановлено по известным Вам причинам. В настоящее время вернуться к вопросу её издания не представляется возможным также потому, что республиканское издательство по существующему положению издает на русском языке произведения прежде всего местных авторов».
«Милая Тамара! Прочитал наконец твою записку. До этого пил и буянил. Очень грустно все это. Хуже, чем я думал. Мне стыдно, что я расстался с тобой как уголовник.
И все-таки не надо обвинять меня. Библейский разговор на тему вины привел бы к излишнему нагромождению доводов, упреков, красноречия.
Нам все известно. Мы знаем друг друга. Конечно, я чудовище. А кто отчитается передо мной? Кто виноват в том, что моя единственная, глубокая, чистая страсть уничтожается всеми лицами, институтами и органами большого государства? Как же я
