Шрифт:
Закладка:
Перспективы были самые туманные. Раньше мы хоть в Союз писателей имели доступ. Читали свои произведения. Теперь и этого не было. Вообще я заметил, что упадок гораздо стремительнее прогресса. Мало того, прогресс имеет границы. Упадок же – беспределен…».
Двойная жизнь
Потом двойника выволокли из кабинета главврача и потащили по коридору. – Давайте его к нам на первый этаж! – зашелся от крика особист, практически не имевший своего лица, но типовой, совершенно необязательной физиономии был он обладателем, в том смысле, что она могла принадлежать кому угодно или вообще никому не принадлежать.
Ни на Сартра, ни на Уистена Хью Одена, ни на Беккета, ни на, в конце концов, Фадеева он не был похож. Следовательно, было крайне затруднительно идентифицировать этого неизвестно откуда взявшегося персонажа, могущего только блажить:
– Я тебе, сучара, припаяю срок, ты у меня кровью харкать будешь!
А двойник, уперев взгляд в кафельный пол, едва поспевал за ногами двух санитаров, скрутивших и волочивших его, как мешок с грязным бельем, в больничную прачечную, слышал ругань в свой адрес, думал о том, что все-таки неплохо он провел хук справа, не потерял, стало быть, навыка, не убил, конечно, а лишь покалечил слегка – нос сломал и, может быть, передний верхний выбил.
Беготня закончилась только в полутемном, напоминающем шкаф кабинете, где на стене висел портрет Дзержинского. Тут особист сразу принялся кому-то звонить, выкрикивая разрозненные фразы-обрывки, отдавая приказы, требуя действовать немедленно и решительно, затем бросил трубку, подошел к двойнику, размахнулся и со всей силы ударил его по лицу…
Сережа тут же и открыл глаза.
Поезд теперь уже сбавил ход и, скрипя на стыках, начал втягиваться к перрону Московского вокзала, а бледная неоновая вывеска «Ленинград» на торце вокзального корпуса выплыла из серого пасмурного сумрака, покачнулась и замерла.
Поезд вздрогнул и замер на месте.
Из тамбура тут же раздался скрип открывшейся двери, смех проводницы, и вагон начал выпускать из своих недр помятых, пахнущих железнодорожной водой и углем пассажиров.
Словно пар…
Довлатов тоже поднялся и двинулся к выходу, все еще не понимая толком, что ему приснилось и кто был тот человек, которого волокли по коридору.
К сожалению, его лица он так и не смог разглядеть.
На Невском зашел в винный и взял бутылку портвейна «Креплёныча». На большее денег не оказалось.
Затем дошел до сквера у цирка Чинизелли, здесь сел на скамейку, закурил. Конечно, «Агдам» был не лучшим вариантом, но в нынешнем положении выбирать не приходилось. Когда полбутылки было выпито и мысли, до того момента в беспорядке роившиеся в голове, замедлили свой сумасшедший бег, стало возможным хотя бы на время забыть о том, что тебя ожидает в Ленинграде – скандалы на Рубинштейна, укоризненные взгляды мамы, отсутствие работы и денег, Тамара в Таллине. И тут неожиданно помыслилось о том, что сейчас рядом, за спиной, буквально в нескольких метрах от скамейки, на которой теперь сидит, на арене цирка в сопровождении коверного по прозвищу Джованни выступают силовые жонглеры.
Сережа смотрит на часы: «Точно, без пятнадцати восемь, самое время».
Они подбрасывают в воздух и ловят двухпудовые гири, встают друг другу на плечи, поднимают тяжести, а коверный, что и понятно, подзадоривает их, тоже пытается таскать железяки, пыхтит, но у него ничего не получается.
Затем под общие аплодисменты наступает кульминация номера. Из зрительного зала на цирковую арену Джованни приглашает невысокого роста плотного сложения господина. Просит его назвать свое имя.
– Александр Иванович, – звучит в ответ.
– Друзья, – коверный носится по арене как угорелый и комично размахивает руками, – сейчас уважаемый Александр Иванович покажет нам свою силу! Просим вас, Александр Иванович!
Господин берет гирю и начинает выполнять жим правой рукой.
– Ра-а-аз, два-а-а, три-и-и, четы-ы-ыре… – считает зал.
Видно, как лицо господина становится свекольным от напряжения, он плотно сжимает губы, надувает щеки, а на лбу у него выступают капли пота.
И тут Сережа понимает, что это Александр Иванович Куприн.
– Пя-я-я-ять, ше-е-е-есть… – не унимается зал.
Двухпудовая гиря взлетает на высоту поднятой к куполу цирка руки, качается, затем проваливается вниз, и вновь начинается восхождение.
Сергей вспоминает, как точно так же работал с гирей на задах каптерки в Чиньяворыке. Однажды за этим занятием его застал капитан Егоров. Теперь уже и не вспомнит, как и почему они разговорились о литературе. Гирю пришлось отложить в сторону. Егоров, только что впервые прочитавший «Олесю» Куприна, был под сильным впечатлением от прочитанного, говорил, что если бы встретил такую девушку, как Олеся, то сразу бы женился на ней и увез, и что вообще надо уметь защищать свою любовь. Сергей соглашался с ним, хотя не мог не признать, что порой обстоятельства оказываются выше чувств, и поступать так, как велит сердце, бывает подчас просто невозможно. Егоров горячился в ответ, называл это обычной трусостью, оправданием собственной слабости, когда все можно списать на обстоятельства и условности. Даже брал гирю в сердцах и выполнял несколько жимов.
– Се-е-емь…
Александр Иванович роняет гирю на арену, и зал взрывается аплодисментами.
– Браво! Браво! – голосит Джованни. – Прошу занять ваше место в зрительном зале.
Куприн падает на скамейку рядом с Сережей. Он вытирает платком пот со лба, тяжело дышит. Однако при этом он бодр, весел и словоохотлив:
– Знаете ли, люблю бывать у Чинизелли. Вот сегодня выступил в роли этакого силача на потеху публике, вспомнил молодость. Давно, признаюсь, не поднимал тяжести, устал, разумеется, годы берут свое… Простите, не представился – Александр Иванович Куприн.
Сергей представляется в ответ и для поддержания разговора повествует о том, как тоже упражнялся с гирями, когда служил в армии.
– С гордостью и радостью всякий раз надеваю форму поручика армейской пехоты 46-го Днепровского пехотного полка, – молодцевато докладывает Александр Иванович. – Хоть и почислен в запас, но всегда, любезный Сергей Донатович, готов встать в строй, если того потребует отечество.
Сережа с недоумением и восхищением смотрит на своего собеседника и предлагает ему выпить «Агдама». Куприн соглашается незамедлительно, пригубливает и находит «креплёныча» весьма достойным для употребления, удивляется, что раньше никогда не пробовал именно его, хотя в этом вопросе вправе считать себя докой.
Разговор на скамейке меж тем петляет, касаясь самых разных тем. Например, Сережа вспоминает, как его однажды приняли за Куприна.
– То есть за меня?
– Совершенно верно, за вас, Александр Иванович… дело
