чуть выше такого же, как и в гостиной, букета магнолий, стоявшего тоже в трехлитровой банке на тумбочке, висела большая фотография. Снимок этот был сделан на пляже сокурсником Вали, как принято сейчас говорить, скрытой камерой. Валя дремала, разморенная жарой, и он, Николай, приподнявшись на локти, тянулся к ее улыбающимся губам. Во Владивостоке, когда возвращался из отпуска, он увеличил фотографию, приколол ее кнопками у изголовья кровати, принес охапку магнолий и гортензий и поставил букет на тумбочку под фотографией. С тех пор только зимой не стояли здесь бело-розовые цветы. Он приносил их для Вали, хотя даже самому себе в этом не признавался. Смотрел часто на фотографию и думал с сомнением: «Приедет или нет?» А причины для сомнения, как он считал, были. И веские.

…Он, курсант первого курса, приехал на зимние каникулы. И в первый же день мать сказала:

— Из школы звонили, спрашивали: придешь ли? Завтра вечер встречи. Девятые и десятые классы повидать хотят вас, выпускников прошлогодних. Совет ваш добрый послушать, каким путем в жизнь шагать. Если пойдешь, ты уж тогда — в форме. Чтобы все видели.

— Ладно.

Много раз после того вечера он то благодарил судьбу, то ругал себя. И виной всему была она — Валя. Валюшка! Незнакомая прежде девчонка.

Он увидел ее сразу же, как появился в школьном клубе. Она готовилась петь. Ждала с микрофоном в руке, когда взмахнет руководитель школьного ансамбля и ребята ударят по струнам электрогитар. Удивительно вдохновенным было ее лицо, а она, нежная, хрупкая, казалось, готова была вспорхнуть вместе с песней и закружиться в вихре музыки. А руководитель, высокий угловатый парень из десятого «А», взявший уже было гитару, вдруг усомнился, надежно ли подключена аппаратура к сети, и неспешно принялся подергивать все шпуры.

«Чего тянет?» — подумал Николай. Он боялся, что солистка, девчонка в розовом платье, сникнет от долгого ожидания, взволнованность ее пройдет, и она станет такой же, как все остальные девочки; но «девочка в розовом платье» словно не видела ни того, что делает руководитель, ни зала, двигающегося, разговаривающего звонко, смеющегося, — она уже жила той песней, которую готовилась исполнить.

Николая увидели, к нему начали подходить и «ашники», с которыми он учился, и «бэшники», с которыми их класс не очень дружил, шумно здороваться, спрашивать: «Ну, как у тебя?» — и никто не дожидался ответа, а сразу же спешил рассказать о себе. Николай тоже радостно здоровался со школьными товарищами, слушал их, а сам все поглядывал на сцену.

Негромко, словно боясь спугнуть веселую оживленность зала, рассыпал мягкую трель ударник, и так же мягко вплелись в эту трель аккорды гитар и удивительно чистый голос Вали. Звонким весенним ручейком показался он Николаю.

— Новенькая? — спросил он у ребят, которые тоже притихли и стали слушать песню.

— Да. Артисткина дочка. Недавно приехали.

Когда начались танцы, Николай направился было к Вале, но его опередили. Он простоял этот танец. Не успел пригласить и на второй. Тогда он подошел к ней сразу же, как закончился танец. Не стал дожидаться, когда заиграют новый. Козырнул и представился:

— Курсант Ракитский. Николай. Прошу следующий танец…

— Приглашаете, чтобы похвалить мой голос?

— Солдаты скупы на комплименты. Нормально спели. И потом, вы же дочь актрисы, а значит…

— Вы что, разведчик?

— Пограничник.

Гитары вскрикнули, ударник лихорадочно подхватил, убыстряя и убыстряя ритм, зал оживился.

— А вам можно этот «обезьяний танец»? — лукаво улыбнувшись, спросила Валя.

— Прошу.

Больше они не отходили друг от друга. Домой тоже шли вместе. Вместе и провели каникулы.

Сейчас, глядя на фотографию, Ракитский вспомнил и тот первый вечер, ту первую неделю, пролетевшую стремительно, и слезы на ее глазах в аэропорте. Теперь он упрекал себя за то, что ревновал и сомневался, и все то пережитое, перечувствованное казалось ему даже смешным. А прежде…

Валя не любила купаться на пляже, она уводила Николая подальше от города, где скалистые берега, неудобные для отдыхающих (летом их в город наезжала тьма-тьмущая) и потому безлюдные. И там, среди тихих скал, говорили они о своей любви, и Валя спрашивала:

— Что нужно уметь женщине на границе?

— Спать, когда муж не спит.

— Ты можешь серьезно говорить со иной?

— Если серьезно, то — врач или учительница.

— Я пойду в медицинский.

А выбрала историю русского искусства.

Сколько дум он передумал, узнав об этом в следующий отпуск. Решил тогда: «Не собирается, значит, на заставу. Рвать нужно. Искать другую».

К морю ушел один. Но Валя разыскала его на пляже. Подсела рядом. Грустная, поникшая. И, не стесняясь лежавших вокруг людей, спросила сквозь слезы:

— Разлюбил? Да?

Продолжать сердиться было выше его сил. Но сомнение, закравшееся в душу, не проходило. А потом еще письма матери, ее советы:

«Увези Валю к себе, если думаешь с ней связать жизнь. Иначе ее другие уведут. Женихов вокруг нее — пруд пруди».

И сам он убеждался в этом, бывая в отпуске. Сокурсники Вали даже показали ему несколько студентов и двух молодых преподавателей, которые «предложили ей руку и сердце». Сама же она ничего об этом не говорила. Скрывала. Почему? Не хотела расстраивать? Или выбирала?

И он решился. Сказал твердо:

— Выбирай честно.

— Не нужно, Коля. Приедешь через год в отпуск, тогда и решим. Я диплом защищу, государственные сдам.

И поцеловала крепко, как бы извиняясь за такой ответ и вселяя надежду…

Надеждой и сомнениями жил он весь год, а сейчас, глядя на фотографию Вали, восторженно воскликнул:

— Молодец ты какая, Валька! Едешь! Сегодня свадьба! Сегодня!

Подмигнул ей, как будто она могла увидеть это и улыбнуться в ответ, и пошел на кухню. Еще раз по-хозяйски осмотрел, все ли здесь приготовлено. Вроде бы все. Аккуратная стопка дров у плиты, на плите — чайник, две кастрюли, на фанерном кухонном столе — хлеб, нарезанный тонкими ломтиками и завернутый в целлофан. Повар не советовал нарезать загодя, но лейтенант не послушался. Рядом с хлебом — две бутылки фирменного курильского ликера (приготавливался он в домашних условиях из разведенного спирта и клюквенного экстракта), за бутылками — тарелка с маслом. Масло от тепла размякло и оплыло.

«На холод бы нужно», — подумал Ракитский и вышел на крыльцо.

Коновод в нескольких шагах от крыльца держал коней. Рядом с ним стояли дежурный по заставе и старшина.

— Пусть повар масло уберет, — попросил дежурного Ракитский, затем обратился к старшине: — Ну что? Мне, как говорится, с богом, а ты тут смотри. Если что — докладывай в комендатуру немедленно.

— Счастливо встретить, товарищ лейтенант, — проговорили одновременно дежурный по заставе и старшина.

— Спасибо, — ответил Ракитский и взялся за повод. Конь,