Можно было сниматься с якоря и идти к заливу Измены. Найденов спросил командира:

— Что, Савельич, баковым на бак?

— Нет. Пока локатор не исправим, не пойдем.

Локатор забарахлил на рассвете. Неожиданно. Всю ночь — ни одной помехи и вдруг — замельтешил. Марушев вызвал на мостик командира отделения радиометристов старшину 1-й статьи Торопова, и тот, только что отстоявший «собаку» (так матросы называют вахту во второй половине ночи), не лег спать, а принялся исправлять локатор. Предполагал управиться быстро, но вот уже пришли к Горячему пляжу, погрузились, а наладить локатор радиометристам не удалось. Без него же выходить было рискованно: лишь к ночи дошли бы они до залива Измены, а идти по нему без локатора опасно — того и гляди в темноте наткнешься на банку.

Погода стояла хорошая, западный ветер, с утра порывистый, стал утихать, и старпом лейтенант Ергачев предложил провести соревнование гребцов.

— Похвальная инициатива, — покровительственно одобрил командир. — Дерзай, старпом! От первых шагов зависит вся служба.

Розовые щеки Ергачева зарделись то ли от радости, то ли от смущения, он сказал: «Есть!» — и поспешно вышел из каюты.

Пока спускали шлюпки на воду, наступил полный штиль. Поначалу это обрадовало всех. Матросы шутили:

— Разгладил для нас Нептун воду. Бейте, мол, мировые рекорды.

А потом, когда шли соревнования, никто не обращал внимания на необычный для этих мест штиль. Только Валя, поднявшаяся на палубу вместе с Людмилой Тимофеевной «поболеть», обрадованно воскликнула:

— Смотрите! Ветра совсем нет. Здорово как!

Все дни, пока шли они сюда на рейсовом, штормило, и девушка страдала морской болезнью: ее тошнило, а в голове постоянно была какая-то тяжесть. И если бы не Людмила Тимофеевна, у которой в запасе оказались и лимоны, и «тройчатка», вряд ли, как считала Валя, выдержала бы она это плавание. Со страхом она садилась и на пограничный корабль. Теперь же, увидев, что нет ветра, она обрадовалась вдвойне: не будет убегать из-под ног горячий крашеный пол каюты, не будет что-то холодеть внутри, болеть голова и тошнить, и выйдет она на берег здоровая, а значит, Коля, ее Коля, не узнает, как тяжело ей пришлось на пароходе.

— Здорово как! — воскликнула она еще раз. — Воздух совсем застыл!

«Действительно, полный штиль, — подумал старший лейтенант Найденов, который тоже поднялся на палубу «поболеть». — А было ли такое за все три года, которые проплавал я на Курилах?»

А через час забеспокоился и командир: тишина становилась какой-то зловещей. Начал нервничать. И это тогда, когда особенно было важно, чтобы никто не заметил его беспокойства.

Найденова это взволновало. «Не пришло ли время, — промелькнуло в сознании, — напомнить Марушеву слова Аборигена, которые он часто произносил: «Моряк должен уметь владеть собой, как никто другой».

Марушев в это время, вбежав на мостик, посмотрел на приборы и крикнул:

— Торопова ко мне. И побыстрей!

Поднявшегося на мостик Торопова встретил упреком:

— Локатор! Теперь барограф! Что?! Совсем обленились?!

Найденов, услышав этот грубый окрик, подумал: «Нет, кормой с кранцами подходить к нему не следует» — и тоже поднялся на мостик. Спросил Марушева:

— Что, командир, случилось?

— Что, что?! Барограф вниз прямую чертит! Доработались электрики!

И замолчал, засопел сердито. В глазах — угли горячие, нос розовый, шнурки-усики ощетинились.

«Растерялся, — подумал Найденов. — Помощь ему моя нужна. Иначе…»

А Торопов, внимательно осмотрев и барограф и барометр, доложил:

— Все, товарищ капитан-лейтенант, в исправности. Разрешите идти?

— Подожди. Как с локатором? — спросил Торопова Найденов.

— Четкости осталось добиться. Предполагаем, товарищ старший лейтенант, минут через двадцать закончить.

— Поторопитесь.

— Есть! — козырнул Торопов и сбежал вниз. Немного подождав, сошел на шкафут старший лейтенант Найденов и позвал Марушева:

— Поди сюда, Савельич.

Марушев сбежал с мостика и спросил резко:

— Ну что еще?

— Ты про свою клятву Аборигену забыл? — вопросом на вопрос ответил Найденов. Ответил спокойно, хотя так и хотелось отрезать: «Не нукай, не запряг». Сделал паузу небольшую и снова спросил: — На какую рею прикажешь вздернуть? Не сдержался, говоришь? Нет, не в этом главное. Растерялся ты. Не знаешь, что делать, вот и кричишь на людей. Видишь, матросы курят и молчат. Почему? Почему гитары у них нет? Тоже тревожатся. Но терпеливо ждут твоего разумного приказа. А если и они начнут мельтешить по кораблю, как и командир? Топорщишь усы?! На ринге я бы с таким даже драться не стал.

Помолчали. Марушев недовольно сопел, Найденов смотрел на него с усмешкой. Потом спросил:

— Что думаешь предпринять? — не получив ответа, посоветовал: — Отправь, командир, пассажиров на берег. Стоит ли их подвергать опасности?

— А если в пути штормяга застанет, выгребут, что ли? Кому тогда по шее?! Командиру?!

II

— Товарищ лейтенант, кони оседланы, — доложил дежурный начальнику заставы.

— Спасибо, — поблагодарил лейтенант Ракитский и добавил: — Пойду соберусь.

Он был готов к выезду. Заставский парикмахер подстриг его еще вчера, сразу после того, как позвонили на заставу, что Валю высадили с рейсового на Горячем пляже. Брюки и гимнастерку отутюжил он еще утром, вернувшись с границы. Больше часа потерял на то, чтобы стрелки на брюках и гимнастерке совпадали и составляли непрерывную линию от нагрудных карманов до сапог: он прежде не делал стрелок на гимнастерке — все было недосуг, да и не хотел прослыть щеголем. Утром он густо смазал ваксой и наглянцевал бархоткой хромовые сапоги, и они еще не запылились. Давно уже свернул он плащ-накидку. Он мог сразу же, как коновод подседлал лошадей, садиться в седло, но пошел домой, и не ради того, чтобы собраться в дорогу, — пошел еще раз посмотреть, все ли готово для встречи Вали, прочитать телеграмму: «Милый, выехала. Встречай», которую вот уже несколько дней читал и перечитывал; еще раз взглянуть на фотографию, висевшую теперь уже не над его, а над их кроватью.

В гостиной, как теперь мысленно он назвал одну из комнат, все стояло на своих местах, как расставил утром: этажерка с книгами в переднем углу, шифоньер — у стены напротив окна, стол, покрытый новой солдатской простыней, — посредине комнаты, стулья — вдоль стены, вправо от этажерки. Ракитский подошел к этажерке, еще раз подровнял и без того по ранжиру стоявшие уставы, наставления, томики Есенина, Диккенса, Головнина, Невельского. Затем открыл, сам не зная для чего, шифоньер. Может, чтобы еще раз посмотреть, аккуратно ли висят китель, офицерские рубашки и спортивный костюм, полюбоваться плечиками, дюжину которых сделал он в эти дни.

Подвинул еще ближе к середине стола трехлитровую банку с пышным букетом магнолий и прошел в спальню.

Остановился у изголовья кровати. Здесь, на стене,