ведь Мария тогда заберет их. У меня не будет детей. Моих детей. Ах, зачем же я так? Зачем? Вот и ноги у нее все в шрамах, как будто ножом полосовали. Гунар же говорил мне, что Эрземберг выдумал о легковой машине. А я все не верила. Зря, видно. Ей, наверное, нелегко пришлось. Мать ведь она. А как же я тогда?»

А Мария вновь спросила:

— Расскажи, не бойся. Я все выдержу.

В это время в дверь кто-то энергично постучал и, не дожидаясь ответа, открыл ее. Мария обернулась и увидела пограничника. Высокого стройного ефрейтора. В руках тот держал большую картонную коробку и красивый букет цветов. Ефрейтор, кивнув Марии: «Здравствуйте», протянул Пауле цветы и сказал, улыбаясь:

— Поздравляю вас, бабушка Паула, с днем рождения. Вся застава желает вам здоровья и счастья. Старший лейтенант Залгалис просил передать, что его вызвали в отряд и придет он только к вечеру. Я торт на кухне оставлю и пойду дров наколю.

Ефрейтор энергично повернулся и вышел. У Марии сдавило в груди, как это было всегда, будь то на улице или в магазине, на вокзале или в метро, — при виде человека в зеленой фуражке в горле у нее начинались спазмы, дыхание перехватывало, и слезы сами, непроизвольно, застилали глаза. Как ни хотела овладеть Мария собой на этот раз — все равно не вышло. Она разрыдалась. У Паулы, увидевшей, что Мария зарыдала, сдавило сердце, да так сильно, что пришлось прижать руку к груди. Паула тоже разрыдалась. Успокоилась не скоро. Плакала, продолжая держать руку на груди, где гулко билось сердце.

Выплакавшись, женщины глядели друг на друга понимающе и облегченно. Теперь и Мария и Паула улыбались, как бы извиняясь за свою несдержанность. Но в глазах Марии не было радости. Она вздохнула, всхлипывая, и было хотела спросить о заставе, о том, что за родственник или однофамилец старший лейтенант Залгалис, но Паула опередила ее:

— Залгалис, Мария, твой сын Виктор. Женечка тоже жив. Летчик он.

ТАЙФУН

Повесть

I

Уже второй час стояла мертвая тишина. Казалось, будто чья-то властная рука остановила жизнь. Не колыхались листья на деревьях, густо облепивших прибрежные сопки. На воде, словно отутюженной, не было видно ни чаек, ни суетливых топорков, ни бакланов. И даже городок, столпившийся невысокими домиками у подножия сопки, будто вымер. Кормовой флаг и вымпел сторожевого корабля обмякли и понуро повисли. Молчали матросы, собравшиеся на юте, и дым от сигарет висел над ними неподвижным облачком.

— Не припомню, Савельич, такого, чтобы дым над головой висел, — сказал старший лейтенант Найденов.

— Вот и я так думаю, прогноз: ветер три — пять баллов. А что творится? — с раздражением ответил капитан-лейтенант Марушев. — Бездельничают синоптики! Или радист наш путает. Пойду узнаю. — Повернулся резко, быстро прошел к трапу.

Найденов проводил взглядом командира и вновь посмотрел на берег, на кекуры, торчавшие у берега из воды; начинался отлив, оголившиеся водоросли безжизненно свисали вниз и, будто смазанные маслом, блестели на солнце. Старший лейтенант снова перевел взгляд на неподвижное облачко табачного дыма над ютом и мысленно задал себе вопрос: «Что? Тайфун? Цунами?!»

Все сильней и сильней болела голова. Она у Найденова вот уже почти год как стала своего рода барометром: перед штормом начинала болеть.

Вбежал по трапу командир и заговорил возбужденно:

— Ничего не пойму! Не меняют синоптики прогноз! Пойду на барометр взгляну.

— Зачем? Будет, Савельич, шторм. Будет. Голова разболелась. Давай уйдем в море.

— Без локатора? Ты что?! Женщины на борту! — резко ответил Марушев. — И с головой своей как курица с яйцом носишься!

Найденова обескуражила и обидела грубость командира; он хотел сказать: «Не с того начинаешь. Помягче, командир. Помягче», но не успел: Марушев повернулся и стремительно зашагал на мостик. Найденов провожал его взглядом и думал: «Неужели без Аборигена зарываться начнет?»

…Аборигеном, которого вспомнил сейчас Найденов, называли бывшего командира этого корабля капитан-лейтенанта Горчакова. Прозвище это на Курилах почетное — не каждому дадут. А Горчакова иначе и не называли. К нему три года назад и были направлены Марушев и Найденов. Марушев — старпомом, Найденов — замполитом. Назначение это обрадовало их и встревожило. Много они успели услышать о командире пограничного «большого охотника» и в штабе округа и особенно в бригаде, пока ждали возвращения теперь уже своего корабля со службы.

Говорили, что Горчаков море чувствует кожей, а прогноз погоды может предсказать лучше синоптиков; рассказывали, что в лоции он заглядывает очень редко, ибо знает все мели и банки во всех курильских проливах. Вспоминали, что довольно часто, получив штормовое предупреждение, Горчаков не уходил в укрытие, а продолжал нести службу и почти всегда во время шторма задерживал одну, а то две или три шхуны браконьеров-краболовов. На счету корабля Горчакова было больше всех задержанных браконьеров и шхун — переправщиц агентуры.

У такого командира, неизменно говорили Марушеву и Найденову все рассказчики, быстро станете курильчанами. И добавляли: «Если примет вас».

Эти-то последние слова и тревожили. Знали Марушев и Найденов, что курильчане только себя считают «морскими волками», признают немного моряков-пограничников с Баренцева, всех остальных называют каботажниками-белоручками. Найденов плавал на Каспийском море, Марушев — на Черном. Весома ли эта аттестация, чтобы Абориген признал их достойными уважения? Они сами пытались ответить на этот вопрос, рассказывая вечерами друг другу о своей службе, этап за этапом, вспоминая самые трудные часы и дни.

— Рядовым матросом я был? Был, — говорил, загибая пальцы, Марушев. — Высшее военно-морское закончил? Закончил. Штурманом ходил? Ходил. И не у бережка. Ночь, тучи за мачту цепляются, волна баллов пять, а я прокладку веду — комар носа не подточит. Градус в градус, минута в минуту. Или туман страшен мне был? Нет. Лучшим штурманом считался! Потому и выдвинули старпомом.

Марушев говорил страстно, горячился и неизменно заканчивал угрозой:

— Я ему докажу! Я ему курильские ракушки с боков соскребу!

Черные глаза Марушева в такие минуты становились похожими на горящие угольки, приплюснутый, как у профессионального боксера, нос розовел, а на скулах вздувались желваки. Усы-шнурочки смешно топорщились.

«Горяч, — отмечал про себя Найденов. — Слишком горяч. Такой на ринге не боец».

Найденов, оценивая людей, часто применял боксерскую терминологию: был он боксером — кандидатом в мастера, хотя внешне совсем не походил на спортсмена — немного грузноват и медлителен, лицо интеллигентное, глаза голубые, добрые. Казалось, он никогда не сможет не только ударить, но даже просто обидеть.