Скала уже убегает в мерцающую темноту, Фауст подтягивает репшнуры на носилках, проверяя прочность узлов, а Мелисса ненадолго задерживается.

— Спасибо, — шелестит ее тихий срывающийся голос. Ветер поднимает маску, смотрит на напарницу долгим взглядом, а потом вдруг наклоняется и целует в холодные губы, не говоря ни слова. Короткое прикосновение обжигает, как огонь, и тем сильнее чувствуется колючий морозный воздух, когда он отстраняется и уходит вместе с товарищем, подхватив носилки с другой стороны — правой рукой. Левую, неестественно согнув, прижимает к груди, и Мелисса, слишком поздно соображая с медицинской точки зрения, уже не рискует его остановить, окликнуть. Ей нужно бежать вперед. А все остальное — после.

* * *

Тягостное молчание, обступившее стены бункера со всех сторон, становится все ощутимее, как будто давит на нас. Волнение незаметно передается всем, и все чувствуют себя не в своей тарелке: бродят из угла в угол, тщетно пытаются оживить связные браслеты — у кого они уже есть, разговаривают едва слышным шепотом. Мне так плохо, почти как тогда, ночью, но на этот раз я пытаюсь удержать себя в руках, справиться с этой болью. Она никогда не приходит сразу и не накрывает целиком: скорее, накатывает, огромными раскаленными волнами, цунами, которые затопят мой личный маленький мир. В стороне от ребят незаметно давлюсь таблетками, через полчаса, когда становится совсем нестерпимо и в груди набухает уже знакомый узел — сама себе вкалываю анальгетик. И ругаюсь за слабость: нельзя дать понять организму, что он настолько зависим от лекарств!

Варяг уже не один раз пытается ко мне подойти и заговорить, но у меня нет ни сил, ни желания разговаривать. Как-то так вышло, что ни он, ни Часовщик, хотя они давно уже закадычные друзья, не смогли остановить Севера, уговорить его промолчать насчет моего состояния. Конечно, понимаю, что врать наставнику — последнее дело, но если меня сейчас с позором выкинут с базы, когда до инициации остается всего неделя… Я, конечно, переживу. И в институт поступлю на следующий год, и на работу устроюсь — сперва какой-нибудь бариста или официанткой, а там и по специальности, если повезет. Но смысл всего пропадет надолго, и если раньше было ради чего цепляться за жизнь, выкарабкиваться из больниц, то теперь не будет. Я не найду биографии своих родных, не смогу закончить дедушкины разработки, не смогу прочитать мамины книги, не узнаю, каким был мой отец. Не найду людей, которые, вероятно, последние из моих близких.

Я не вправе обвинять Севера и мальчишек в предательстве. Он поступил, как должен поступить любой медработник, а Варяг и Часовщик не знали его мыслей, не могли вовремя остановить и придумать правдоподобную легенду. Пусть моя ложь останется только моей, и если Ветер спросит напрямую, я не стану отпираться: теперь уже будь что будет.

Но где же они?.. Прошло два часа, а наставников все нет. С нами остались другие, но их мы едва знаем по кодовым именам: Беркут, Заря, Комиссар и еще шестеро. Так нелепо все это выглядит — и мы, и они, красивые, наряженные по случаю новогоднего вечера, сидим в бункере с голыми серыми стенами и огромным шлюзом, ждем хоть каких-нибудь новостей сверху. А новостей по-прежнему нет.

У стены холодно: в очередной раз ругаю себя за то, что не догадалась взять с собой из комнаты что-то теплое. Кто бы мог подумать, что придется встречать Новый год именно так! Мысли о холоде и боли чередуются друг с другом, как будто внутри меня что-то рушится, с грохотом проламывая себе дорогу сквозь кожу и кости, выворачивает наизнанку, пробивая насквозь и оставляя за собой только болезненную гулкую пустоту.

Чьи-то теплые руки обнимают сзади за плечи — нервно вздрагиваю, пытаясь стряхнуть непрошеные объятия, но они становятся только нежнее и крепче. Затылком чувствую такое же теплое тихое дыхание и тонкий аромат хвои и моря. Прижимаюсь лбом к обхватившим меня рукам:

— За что?..

— Тиша, ну хватит, — шепчет Варяг, садясь рядом, и я, неловко приткнувшись к нему, кладу голову ему на плечо. Он тут же делится со мной пиджаком — становится намного теплее. — Не стоило затевать эпопею со справками. Рано или поздно все тайное станет явным. Будет лучше…

Сбрасываю его руку прежде, чем успеваю подумать о сказанном.

— Лучше что? Лучше кому? Я доверилась вам, а вы!..

— Детский сад, — констатирует сзади знакомый голос. От неожиданности я шлепаюсь на место. Наставники приходят, как всегда, неожиданно: а может быть, это я за своими нервами не заметила, как запищал и открылся шлюз на главном входе. — Тишина, ты ведешь себя как маленькая. Хочешь казаться лучше, чем ты есть, и совершенно не думаешь о последствиях.

Но это не наставники. У нас за спиной стоит Капитан — руководитель базы, лысый инженер-механик, без бровей и ресниц напоминающий пришельца. Над его внешностью подшучивает чуть ли не каждый второй, но сейчас никому не до шуток. Его холодные зеленые глаза смотрят так, что мне уже самой хочется превратиться в пыль, не дожидаясь, пока его взгляд меня испепелит.

— Я не представляю, как тебе удалось обвести вокруг пальца все руководство базы, но с таким диагнозом просто нельзя служить. В любой момент болезнь может начать прогрессировать, и в таких условиях, когда ты недостаточно сильна и морально, и физически, она одержит над тобой верх. Я не хочу тебя пугать, ты и сама не хуже знаешь, что это такое. Но тем не менее поступаешь очень безалаберно и безответственно. За один только обман руководства мы имеем право вышвырнуть тебя с базы без разговоров!

Мне нечего ответить. Он прав. К горлу подбирается комок, слезы обжигают глаза, и я с большим трудом удерживаюсь от того, чтобы не расплакаться прямо здесь. В его голосе звучат такие стальные нотки, что в насквозь промерзшем бункере становится еще холоднее.

— Если бы на пунктах приема сидели не такие молодые разгильдяи, недосмотра могло и не быть. Ты подставляешь не только себя, а всю команду. Отряды формировались по принципу ваших психологических и физических возможностей, чтобы пять человек вместе с наставником составляли некого человека идеального. А ты — слабое звено. Ваш человек — уже наполовину инвалид.

“Слабое звено”! Задыхаюсь от возмущения. Инвалидом меня называть еще не пробовали — и неважно, что он употребил это слово по отношению к нашему маленькому отряду, я его не могу не воспринимать на свой счет, потому что все это якобы