Шрифт:
Закладка:
Вот, например.
Играли его родители в лото. А он взял бритву и стал со скуки отрезать от занавесок какие-то вишенки или рябинки, словом — ягоды. Дед засек и вломил линейкой. А он разозлился еще больше и заявил своему папаше: "Все равно ты дурак!" Дед почему-то сразу успокоился и стал объяснять: дураку не надо говорить, что он дурак… не поймет…
Когда отец в первый раз стал эту семейную байку рассказывать, я половины не понял, кроме линейки, конечно, но все равно очень смеялся. Маленький был совсем — от горшка два вершка.
А мать строила бате страшные глаза и в конце концов, не выдержав, сказала:
— Леня, при детях!
Он ответил:
— Ну и что? Словами детей не портят, портят плохими примерами.
В последнее время, уже после того, как я вылетел от Фурмана, я что-то часто вспоминаю об отце. Почему, даже не знаю.
Думать о нем теперь уже не так трудно, как раньше. И вспоминается только хорошее, хотя, если разобраться, было между нами всякое…
И не в том дело, кого он любил больше — Тинку или меня, этого я точно не знаю даже. Почему-то я с малых лет побаивался его, или, точнее сказать, стеснялся. Он как бы двоился в моем представлении: с одной стороны, просто батя или папа, как у всех, а с другой — герой, знаменитость, на улице чужие люди узнают. Может, от этого я сам себе казался каким-то придавленным рядом с ним, незащищенным, лишним, что ли…
Многие, знаю, завидуют детям, так сказать, знаменитых папаш — дескать, им куда легче пробиваться… Ерунда! От великих предков тени гуще, а в тени — и холодно, и не сразу вылезешь, хотя это скорее всего очень индивидуально.
Вот Тина, та плевать хотела, что нашего отца все знают; для нее он папка и папка был, и она ему будь здоров как характер показывала, а я не мог — стеснялся.
Потом, когда уже в институт поступил, мне всегда неприятно было, если кто-нибудь спрашивал:
— А вы случайно не сын Габова?
В таких случаях я отвечал по-разному, в зависимости от настроения:
— Нет-нет, мы даже не однофамильцы.
Или:
— Именно — случайно!
Так было. А теперь жалею, что на увеличенном интервале мы с ним жили…
Времени-то сколько?
Ого, половина двенадцатого! И не заметил, как накачало. Пора заваливаться. Завтра подъем в шесть ноль-ноль.
Интересно, а в море я буду укачиваться или нет? Вдруг буду?
Габов укачивается!
— Вы случайно не сын того Габова? Как — того? И укачиваетесь?
Что делать?..
Так вы Габов или не Габов?
Нет. Я Мефистофель и Фауст, прописанный на одной лестничной площадке…
Ясно?
И кроме того, я опасно остроумный человек, как сказал доктор тех или иных наук Фурман…
Берегитесь!..
И… опасайтесь…
27 июня
Ночью перешли 23° северной широты. Поздравляю! Над тобой тропик Рака. Чувствуй и восхищайся!
А перед тем у команды была техническая учеба. Рак или Козерог — все едино — учиться положено! Наверное, когда наши ребята высадятся на Луне или даже на Венере, там у них тоже будет техучеба. И зачеты будут…
Въедливый стармех долго и нудно объяснял устройство холодильной установки. Стармех — дока! Во-первых, на своей посудине он знает абсолютно все. Спроси у него, какой диаметр шпигата, ответит не задумываясь: во-вторых, все, что он знает, он способен растолковать даже чугунному кнехту. Терпение у стармеха просто-таки железобетонное. А установку эту холодильную, по-моему, дешевле списать, чем ремонтировать… Впрочем, тихо. Не мое это дело — вмешиваться в чужую службу…
Перехожу на лирику.
Перед восходом луны море заискрилось миллионами каких-то подводных светлячков. Крошечные голубоватые огоньки дрожали, как отраженные в воде звезды. Ну-у-у, зрелище! Обалдеть можно.
А на палубе крутили кино "С добрым утром!".
Фильма я смотреть не стал, ушел в каюту.
Сижу и соображаю: "Ну, моряк, нравится тебе такая жизнь?"
С ходу даже затрудняюсь ответить. Слов нет, море — это роскошь. Душа отдыхает, когда глядишь на бесконечный его простор, и в голове какое-то успокоение наступает. Может, потому, что вне видимости берегов только и начинаешь понимать, сколь велик мир и сколь несоизмеримо мал ты — человек.
Пожалуй, я бы так сказал: океан ставит человека на место.
Давно я слышал от старичка одного: вот, мол, жизнь прошла, ждать больше нечего… и так далее. Почувствовал — не то старый городит, а возразить не смог. Теперь бы сказал:
— Стоп, дедуля! Три смычки в воду! Жизнь никогда не проходит, это мы по жизни проходим.
Ну как? Спиноза?!
А служба судовая меня лично в восторг не приводит. Однообразная, изнурительная работа, замкнутый коллектив, никакой возможности остаться наедине с собой. Конечно, у меня положение особое — я никому непосредственно не подчиняюсь, вахт не стою, словом, я вроде туриста, оберегающего свои чемоданы. Так жить можно, а стать, например, штурманским помощником, войти в штат, да еще к такому капитану, как наш, нет уж, благодарю покорно…
Собственно, ничего определенно плохого о капитане я сказать не могу. Старик тридцать пять лет на мостике, хлебнул на службе всякого: и в плену у Франко в тридцать шестом году сидел, где его сначала морили голодом, а потом травили крысами в затапливаемой камере, воевал всю Отечественную, тонул… Словом, биография — хоть роман пиши! Когда мы только познакомились, он спросил:
— Вы Грина Александра Степановича уважаете?
Вопрос оказался неожиданным, и ответил я достаточно неопределенно, в том смысле, что романтическая литература мне вообще не импонирует, хотя…
Капитан перебил меня:
— Все, что написал ваш Грин, — сплошная бульба.
Но за слова: "Море и любовь не терпят педантов" — памятник ему поставить надо.
После такого вступления я как-то сразу проникся к капитану почтением, а потом стал присматриваться и вижу — нелюдимый, грубый, желчно-насмешливый. На днях вот раскричался на матроса, за что, я даже не знаю, и кто из них двоих был прав, судить не могу. Матрос молчал-молчал, а потом огрызнулся:
— А чего вы на меня кричите?.. — Что-то он еще хотел сказать, а капитан как рявкнет:
— Кричу и буду кричать! Или мне на тебя, дурака, молиться прикажешь? — Плюнул под ноги, повернулся и ушел.
Может, это мелкий случай. Так, чепуха. Только у меня очень уж тягостное ощущение осталось. Тем более что перед этим, в порядке приобщения к
