Шрифт:
Закладка:
— Все в порядке. Теперь можешь реветь снова. — И тут же вышел из комнаты.
Странное дело — охота реветь пропала, но вот что еще удивительней — позже он не сказал мне ни слова, не сделал никакой попытки выяснить причину моих диких слез, не пытался прочесть мораль или хотя бы попрекнуть: эх ты, а еще мужчиной называешься!..
Вообще, он почти не учил меня, в том распространенном смысле слова, когда один старается вложить в мозги другому свои мысли, проверенные решения, патентованную мудрость. Едва ли я могу припомнить две-три отцовские нотации, услышанные за всю нашу совместную жизнь.
— Мужество, мужество! Не такой уж это сахар, — сказал отец, когда я разболтался о предстоящем мне в школе докладе: "Герой войны — герой труда". — Основа мужества — осознанное насилие над собственной личностью, если, конечно, мужество не слепое. И не думай, что кому-нибудь на войне хотелось таранить противника или закрывать телом амбразуру. Не надо оглуплять героев. С радостью не умирают. Ты все-таки подумай еще, и советую — поубавь в своем докладе восклицательных знаков.
Разговор был коротким и случайным, но долго не давал мне покоя. И только уже студентом, на целине, я додумал эти отцовские слова: все трудное, что совершает человек, все рискованное, на что он отваживается, начинается с осознания необходимости.
Когда отец погиб, мне пришло в голову: а может, те графики, с которыми он отстаивал свое право летать, устарели… и он — сам…
Опрокинул машину на спину — и до земли.
Нет, этого не могло быть.
То есть он-то смог бы, я уверен… но на борту находился экипаж…
Он говорил мне, мальчишке:
— Самое большое, что ты можешь сделать сегодня, — не совершать подлостей и по возможности удерживать от этого товарищей. Думаешь, мало? Не так мало и не так легко, как кажется со стороны…
И еще я запомнил:
— Чтобы быть порядочным человеком, не надо делать другим того, чего бы ты не хотел, чтобы другие делали тебе.
Нет, он не сам, конечно…
3 июля
За правым бортом поднимается медленная волна. Поднимаясь, она истончается в вершине, окрашивается голубовато-зеленым светом, потом гребень седеет и врывается на пароход. Сначала слышен удар, легкое шипенье — и вода разбегается по палубе. Красиво! Но ходишь как на чужих ногах. Ставишь ступню и ждешь — поведет или удержишься…
Нас прикрывает остров Сокотра. Часа через четыре должны выйти в настоящий океан.
Когда было еще тихо, над водой бреющим пронеслись серебристые летающие рыбки. Они величиной с ладонь, очень быстрые.
Забавно наблюдать за корабельной Жучкой. Чтобы не угодить под очередную волну, она очень тщательно рассчитывает свой пробег вдоль палубы. Стоит смотрит вправо, смотрит влево, что-то соображает, потом, уловив просвет, несется, как наскипидаренная, к трапу.
"Любить детей и животных учат все. Учат с большим или меньшим успехом, в зависимости от собственного таланта и восприимчивости обучаемых. И получается по-разному. Но все равно не сочувствовать Жучке может только полный подонок. Ужас какая это преданная и трогательная собаченция. И она такая беспомощная в океане.
Стармех пристал чуть ли не с ножом к горлу — прочитай лекцию о новейших достижениях науки. Сначала я просто отмахивался: что я — академик? — а потом спросил:
— О какой науке или о каких достижениях науки вы хотите услышать?
— Вообще, — ответил стармех, — в нашем деле, как говорят японцы, "опыт важнее учения", но надо быть все-таки в курсе… И пусть чувствуют, наука — сила!
В конце концов я согласился, чтобы он не подумал: зазнается, "много о себе понимает", ну и так далее.
Свое "научное сообщение" я начал ссылкой на Норберта Винера. Рассказал, как однажды у него спросили, могут ли появиться машины, превосходящие умом человека? И будто бы Винер ответил: "Могут. Если люди поглупеют".
Странно, но это, на мой взгляд, вполне завлекательное вступление ни на кого особенного впечатления не произвело. Тогда, продолжая бить в ту же точку, я сказал: пока вычислительная машина еще достаточно "глупое" создание. Ее можно уподобить идиоту с необычайным быстродействием и огромной памятью… И снова слушатели не отреагировали на такой пассаж.
Пришлось подходить к проблеме с другой стороны.
В принципе, разъяснил я, можно поставить человека в такие условия, при которых вся его забота сведется к тому, чтобы реагировать на показания индикаторов. Человек может даже и не знать, что скрывается за показаниями этих индикаторов. Почему? Сводя роль личности к роли автомата, мы не используем преимуществ человеческого мозга перед машиной…
И тут вроде прорезало. Наконец-то я почувствовал: слушают.
Почти час рассказывал я ребятам о достижениях и возможностях электронно-вычислительной техники, о будущем автоматизации, о главных принципах построения систем человек — машина.
Кончил. Стали задавать вопросы.
Вопросы были разные — частью наивные, частью, как говорится, вполне на уровне, но большинство сводилось к тому, как бы приложить современные средства автоматизации и вычислительной техники к будничной морской работе?
Больше всех вопросов задавали парни из машинной команды.
Стармех, присутствовавший на этом говорении, мрачно помалкивал, а когда все разошлись и я спросил, доволен ли он беседой, угрюмо заметил:
— Как говорят японцы — "не по коню груз".
Вскоре после этого не очень-то удачного моего приобщения к жизни команды я стал замечать: матросы и особенно боцман поглядывают на меня с нескрываемой иронией. Не буду кривить душой — это неприятно, когда ты вызываешь чуть насмешливую, чуть сочувственную усмешечку окружающих, когда к тебе снисходят. Особенно это неприятно, когда впереди еще много дней плаванья в открытом море и уйти от кружения нет никакой возможности.
Сначала я считал — все из-за неудачного выступления, и наивно верил, что смогу исправить дело, подготовив новую лекцию на более высоком уровне, но тут случайно услышал, как охарактеризовал мое выступление боцман:
— Говорит, как пишет, ничего не скажешь, только по его выходит, и машины идиёты, и люди дураки… Поглядеть бы, а что он сам может, если, допустим, не языком и не карандашиком…
И тут до меня дошло: работяг-слушателей оскорбило мое высокомерие, мой, как им, вероятно, показалось, развязный тон. Люди, бесконечно далекие от проблем высокой науки, они привыкли испытывать и к самой науке, и к тем, кто ей служит, безоговорочное, почти святое уважение.
Ах, дурак я, дурак, не умею с людьми!
И сразу вспомнилось: однажды осенью мы возвращались с отцом из лесу. Отец любил ходить по грибы и иногда брал меня с собой, особенно в сезон опят.
Выходя к дороге, увидели застрявший в грязи грузовик. Надрывно
