Отец поставил корзинку с грибами на пенек, подошел к застрявшей машине и поманил шофера. Из кабины вылез лохматый молоденький паренек и недовольно уставился на отца.

— Все ты не так делаешь… — самым миролюбивым голосом сказал отец.

— А ты знаешь как? — огрызнулся парнишка.

— Знаю.

— Ну и покажи, чем языком трепать: не так, не так…

— Наломай еловых лап, — велел отец шоферу и, когда тот принес охапку ярко-зеленых, пахнущих хвоей веток, аккуратно подсунул их под задние скаты.

— Теперь надо передние колеса вывернуть и поставить в колее прямо, — сказал отец, — и потихонечку сдавать назад, внатяг. Понял?

— Чего мне понимать, — снова огрызнулся парнишка, — ты понимаешь, вот и сдавай…

Насколько я замечал прежде, нахальства отец не поощрял и терпеть не мог, но тут он ничего не ответил пареньку, сел за руль, похлопал рукой по баранке, вроде бы сказал: а ну, умница, давай утрем сопли твоему хозяину, — машина, как будто поняв отца, послушно попятилась и, казалось, безо всякого усилия выехала на сухое место.

Лохматый водитель почесал грязной пятерней в затылке и, не поблагодарив отца, спросил:

— Или ты тоже шофером будешь?

— Нет, — сказал отец, — я летчиком буду.

— Врать-то! Летчик!..

На этом мы и расстались. Грузовик укатил, мы пошли пешком дальше.

Отец молчал-молчал, а потом вдруг сказал:

— А ведь прав, сопляк.

— Как это — прав? — не понял я.

— Не надо перед людьми выхваляться. Летчик! Подумаешь — летчик. Ему-то до этого что?

Вспомнив эту историю сразу после моего неудачного выступления, я подумал: "Чтобы быть своим среди людей, мало делить с ними стол, мало вместе смотреть кино или травить баланду в вечерний час, надо работать со всеми".

Вечером я попросил боцмана поставить меня на покраску. Как раз со следующего утра команда приступала к очередной покраске. Это собачья, изнурительная, но совершенно неизбежная работа на всех старых судах. Она никогда не кончается.

— Или скучно стало? — как мне показалось, ехидно спросил старик боцман.

— Почему скучно, просто есть время, чего ж без дела сидеть? — стараясь не заводиться, ответил я.

— Ну-у. Желаешь, спробуй…

Для начала боцман дал мне ручник, легкое зубильце и велел сбивать ржавчину с переборки. Инструктаж его был предельно краток:

— И не проломи насквозь.

Тот, кто на собственном опыте не испытал этого наказания — под палящим солнцем тюкать по ржавому железу, сантиметр за сантиметром спуская рыжую, острую чешую, — тот не может понять, что ощущает человек через полчаса таких упражнений. Свидетельствую: через полчаса хочется плюнуть на общественное мнение, на собственный авторитет в массах, на все вообще условные ценности, закинуть ручник и зубило за борт и сбежать в тень. Если ничего этого ты все-таки не совершишь и сумеешь превозмочь себя, примерно через час наступает отчаяние — руки саднит от ржавой пыли, начинают ныть плечи и невыносимо чесаться глаза, а потом приходит полное отупение…

Сколько продолжалась работа, сказать затрудняюсь. Знаю, закончили мы, когда уже начало темнеть.

Боцман подошел ко мне, поглядел, сколько и как я счистил ржавчины с переборки, и с ноткой извинения в голосе (во всяком случае, мне так показалось) сказал:

— Надо же — могешь!

И это "могешь" было моей индульгенцией.

Потом, лежа в душной каюте, ворочаясь с боку на бок и безуспешно пытаясь заснуть, я долго думал, как хитро устроена жизнь. Ну что мне одобрение боцмана? Даже не грамота от месткома. А ведь поди же ты — приятно. И я знал: завтра стану снова мучить себя, скалывая ржавчину, и буду ждать конца вахты, и чертыхаться — и что? А ничего, "просто человек затем и человек, чтобы находить в себе силы одолевать трудности и обретать в этом, может быть, главную радость жизни". Уверен, написав эти слова, Александр Трифонович Твардовский вовсе не предполагал какие-нибудь сверхъестественные трудности…

Конечно, когда наша аппаратура созреет и будет доведена до полной кондиции, когда настанет время не качать ее на старом пароходе, а загонять сначала в космос, а потом бросать в океан, вероятно, возникнут иные трудности, совсем другого, более высокого порядка, но суть не изменится: кто "могет", тот "могет", а кто "не могет", тот "не могет". Это универсальный закон…

Странно все-таки бывает на этом свете: имеешь — не ценишь, а потеряешь — казнишь себя: эх, кабы знать да кабы ведать… Это не только отца касается. Многое я бы хотел теперь вернуть из утраченного, и больше всего — зря растранжиренное время. Ведь кое-кто из моих сверстников, из тех, с кем в институте начинал, кандидатские успели защитить, а я все еще только "набираю высоту"…

Нет, мне диссертация не ради славы и не для денег нужна. Мне и вправду охота в науке жить. Пусть Фурман считает меня балалаечником — его личное дело, все-таки я о себе другого мнения. Жаль, никто у меня этого мнения не спрашивает.

А может, и не жаль. Что мнение — слова! Сотрясение среды… затухающие колебания.

Думаю: как птицы, обыкновенные перелетные птахи, находят свой путь над землей? Говорят, по солнцу, но ведь они и ночью летят… Говорят, по биологическим часам, но ведь это только фраза… Сколько людей ломали и ломают себе головы над этой проблемой, а птицы летят и летят — от берегов Ледовитого океана куда-нибудь в Африку. Много мне не надо, на теорию относительности не претендую, на управляемую термоядерную реакцию — тоже, но вот разгадать бы тайну миграции ласточек!..

Приблизиться к горизонту хочется. Конечно, горизонт лапой не потрогаешь, а охота…

Засыпаю под мерный шум машины и легкое жужжание вентилятора. Хочется увидеть добрый береговой сон. Чтобы в лесу, чтобы на холодке, чтобы в тиши случалось со мной что-нибудь хорошее…

Но сон, как назло, не снился, и только утром, по сигналу побудки, я узнаю, что спал. Конечно, у меня болят плечи, ноет спина; облупилась кожа на носу и щеках. И первая мысль — подлая: сегодня будет все снова, может быть, даже хуже, чем вчера. Не даю себе времени на поиск "хитрого хода", который увел бы меня от работы, и иду к боцману…

Не знаю, что легче — скалывать ржавчину зубилом или счищать проволочной щеткой. Сегодня я шаркаю по борту щеткой. Рыжая пыль оседает на руках, забивается в нос, ест глаза… Но этого мало — щетка производит еще отвратительный взвизгивающий звук, от которого делается кисло во рту и отдельные волоски на спине становятся