24

Ночью мне снился Крым. Сероватые, в мягкой дымке горы. Беспокойное теплое море. Я отчетливо слышал хруст гальки под ногами, и ноздри щекотал дразнящий запах, свойственный только крымской земле.

Из моря выходила Вера. Загоревшая, длинноногая, в капельках воды, сиявших, словно бриллиантики. Та далекая, молодая Вера, какой я ее видел давно, но, оказывается, не забыл до сих пор.

Из Крыма меня прогнал будильник, тренькнувший без четверти шесть. На аэродром я уехал, когда только светлело. Клава еще спала.

День прошел без потрясений и неожиданностей — обычный будний день.

По дороге домой я завернул в сберкассу.

Заведующая встретила меня как старого знакомого.

— Вот, пожалуйста, расчет, — сказала она и протянула аккуратно исписанный цифрами листок.

"До 1 июля 1936 года из 8 % в год", — дальше шла колонка цифр, и в конце был выведен итог — 371 рубль 21 копейка.

"С 1 июля 1936 года из 3 %" — и новая колонка заканчивалась новым итогом —641 рубль 14 копеек… И еще колонка, и окончательная сумма —96 рублей 02 копейки.

— Это вам столько считать пришлось?… Спасибо, — сказал я.

— Не за что. Считать — моя обязанность. Вот видите, капитал ваш почти упятерился, — сказала заведующая сберкассой и впервые улыбнулась мне.

В полукруглом окошечке я получил девяносто шесть рублей две копейки и вышел из сберегательной кассы, держа деньги в руке.

Странные это были деньги. Не заработанные, не выигранные — из ничего… Я посмотрел на мятые бумажки еще раз и вспомнил.

Отец смотрит на меня вопросительно и терпеливо, а я, давясь словами, прошу его финансировать какое-то, не помню уже в точности, приобретение: то ли коньки, то ли лыжные крепления ротафеллы (тогда жесткое крепление было большой редкостью и стоило сравнительно дорого). Путаясь, объясняю, почему мне нужно купить именно такое крепление или именно такие санки, стараюсь быть убедительным, произношу массу лишних, суетливых слов и никак не могу выговорить главного — назвать нужную сумму. А он не спрашивает, и я все говорю, говорю… и мне стыдно… и я себя презираю и не могу остановиться…

— Так сколько? — не выдерживает отец.

— Рублей двадцать, — говорю я, задохнувшись презрением к себе.

— Рублей двадцать или двадцать рублей? — требует точности отец.

И так как я молчу, нервно глотая слюну, готовый вот-вот разреветься, он очень обстоятельно и неторопливо принимается объяснять мне, что деньги любят счет, что человек должен точно знать, сколько и на что ему нужно, должен планировать свои возможности и трезво оценивать свои потребности…

Деньги в конце концов он дает, дает столько, сколько я прошу, или даже немного больше, но радости от этого я не испытываю и долго не решаюсь истратить эти десятки…

Я снова смотрю на только что врученные мне девяносто шесть рублей две копейки, и в голову приходит: а ведь они — оттуда.

Упятеренный капитал…

И что?

Ничего. Просто грустно.

В палисаднике перед домом меня встречает Алеша.

— Ты откуда? — спрашивает он.

— С работы, — говорю я. — Хотя не совсем с работы, заезжал еще в сберкассу…

— Интересно…

— Что именно? — не понимаю я.

— Так, вообще, — говорит Алеша, — почему-то я никогда не думал, что ты бываешь в сберкассе, касаешься таких будничных материй, как счета за квартиру или телефон…

— Ты что, Алеша, спятил?

— Я? А разве похоже?..

И тут я замечаю, что Алеша не смотрит мне в глаза и держится как-то необычно. Пожалуй, и встретились мы не случайно, похоже, что Алеша ждал меня около дома. "Что он думает обо мне? Как думает? Неужели ему так же трудно разговаривать со мной, как мне бывало трудно обращаться к моему отцу?"

— Что случилось? — спрашиваю я.

— Да вроде ничего…

— У тебя все или есть еще что-нибудь? — спрашиваю я и чувствую: не так надо бы спросить, но слова уже произнесены.

— Тут такая штука… Ты не одобришь, я знаю… Но само собой вышло… Я пришел, а на столе письмо… Распечатанное… Ну, я не знал кому, поглядел. А там написано: "…молчи! никому ни слова. Если до него дойдет, отказывайся…" Тогда я посмотрел на подпись — тетя Леся. Понимаешь?

— Не очень пока понимаю, Алеша, но кое-что, кажется, схватываю…

— Врать не буду, я письмо прочел, не положено так, но я прочел… И что получается, батя… Мать сама пошла…

— Не надо, Алеша, дальше не рассказывай, догадываюсь теперь, что было и как тоже, а подробности значения не имеют…

— Ладно, молчу, но что мне-то делать?

— Ничего, Алеша, делать не надо. Как было, так и будет. Мать лучше хотела — и мне, и себе, и вам… Ты молчи, Алеша, молчи, и я буду молчать.

— Хорошо, — сказал Алеша, — если ты так считаешь, я, конечно, ничего не скажу, хотя и не понимаю… Просто не могу понять.

— Правильно. Чтобы это понять, надо еще пожить и помучиться хорошенько…

Тут я почему-то вытащил из кармана деньги, те самые — упятеренный капитал, сунул их растерявшемуся Алешке и сказал:

— Держи и ничего не думай. Это упятеренный капитал! Развернутый комментарий будет выдан потом. А пока: жизнь продолжается, Алеша, все остальное — чешуя.

25

Теперь чуть-чуть прибрать обороты двигателя, так… Проверить скорость.

Шасси на подъем.

Хорошо. Передняя и правая стойки встали на замки… и левая тоже.

Машина сделалась будто легче, так и норовит задрать нос. Спокойненько, голубушка… Сейчас я прижму тебя триммерочком… вот видишь, как славно — ни вниз тебя, ни вверх не ведет… В режиме. Сама сидишь.

Обороты?

Норма.

Скорость?

Норма.

Славненько лезем… Выше, выше, выше…

Ясное дело, высота все время так накручиваться не будет, но пока хорошо прет, моя умница… А чего еще надо? Ничего не надо! Наше дело — вверх, остальное самописцы сработают — каждый наш чих без обмана зафиксируют…

"Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор…" Ох, рано пташечка запела, как бы кошечка не съела…

Всегда удивляюсь, как незаметно небо темнеет: только что было чистое, легкое, голубое и вдруг пошло фиолетовым отливом наполняться, густеть. Теперь аккуратней шевелиться надо: рули те, а не те — вдруг ленивыми делаются, вялыми…

Скорость?

Норма.

И странно отсюда на землю смотреть. Сколько лет вижу, а не привыкну: вроде необитаемая земля… Вроде даже и не сама земля это, а подраскрашенный, слегка иллюминованный, как говорят топографы, план…

Трудно вообразить, что там люди суетятся… работают… читают… пишут… кто-то сплетничает… Все так, только здесь, в фиолетовом, мертвом небе, что едва поддерживает мой аппарат,